Дмитрий Холендро - Чужая мать

— Косу бы, — прошептал Михаил Авдеевич.

— Да есть у меня коса! Чем же я косил? Пальцем, что ли? Эт, человек! Обкосим и твой участок, успеешь. Нам во Дворец культуры через два часа. Как тебе, Миш?

— Ко-ря-во...

Коняга уже бежала рысцой, и воз покачивался, и свежее сено шуршало в нем, будто ветер гнал и гнал по асфальту вороха сухих листьев. Шуршащий шум был непрерывным, как у моря, наверно.

Афон подгонял конягу вожжами и бормотал:

— Держись, Миша... Старайся, родной... Чего ты говоришь?

Он приблизился к другу, коснулся щекой белых его усов, но слов разобрать не смог, рваные и тихие звуки уже не дотягивались друг до друга.

— Кос... Кос

«Все косу требует, — догадался Афон. — Или Коську зовет?»

Какая-то тревога выгнала Елену Степановну на улицу. Она ждала мужа к обеду, но обед уже не первый раз остывал, Зина звонила домой по новому телефону, поставленному сегодня, кричала, где отец, тоже волновалась, и что это, мол, за хозяйка, не знает, где ее муж, сама принялась разузнавать, снова позвонила и сообщила, что добилась в хозуправлении — дядя Афон взял телегу и поехал на участок, а отец, конечно, с ним, вот люди, поехали за сеном, другого времени не нашли, и Елена Степановна успокоилась чуточку, но все же вместе с Мишуком добралась до угла.

Отсюда я увидели воз. Он уже въезжал на Сиреневую. Лошаденка, притомившись, шагала понуро. Прохожие, давно не видавшие на городских улицах возов с сеном, оглядывались, и кое-кто улыбался. А Елена Степановна вскрикнула:

— О-о! На сене едут. Как мальчишки. Надо же! Два деревенских деда, ну что ты скажешь.

Воз был еще далеко, когда Мишук разглядел и встревожился:

— А чего это он сидит... а он лежит?

И бабушка схватила Мишука за руку и потянула навстречу. Они бежали, и уже Мишук тянул бабушку, проклинавшую тяжелые ноги, и она остановилась, а Мишук бросился вперед. Хотелось, чтобы дел привстал и показал свои снежные усы, но дед не шевелился, и захотелось, чтобы рядом объявился папа, были его рука и голос.

Но папы не было, а воз странно остановился в отдалении. И опять медленно поехал навстречу.

Надев наконец парадный пиджак для вечера во Дворце культуры, Костя вошел в кухню, где Таня раскладывала пасьянс из маленьких карт, любимых Мишуком. Они были немножко ядовитыми из-за нестерпимо четких красок, но забавными.

— Таня, я не могу больше. Это, наверно, не прощается, и я не спрашиваю, способна ли ты простить. Сможешь ли ты жить с этим? Я не умею говорить... Давай попробуем. Давай попробуем. Давай попробуем!

Самому казалось, что он будет повторять без конца, но, поскольку Таня молчала, он тоже замолчал и смотрел на нее. Она это увидела, когда подняла на него глаза и вдруг сказала:

— Тебе надо причесаться, волосы во все стороны торчат.

Он порылся в карманах и не нашел там никакой расчески, потому что пиджак надевался редко, и Таня сняла со своей головы и положила перед ним гнутую гребенку. Может быть, она сделала это механически, но Костя расценил ее движение как самый добрый знак. Тихонько, чтобы не спугнуть удачи, подкрался рукой к гребенке и на цыпочках вышел в ванную. Он смочил встрепанные волосы водой и уже почти причесался, когда послышался голос Тани:

— Та женщина... Юля... Ты говорил с ней?

Он вышел и снова остановился в дверях кухни.

— Она уехала.

— Ты попросил ее сделать это?

— Нет. Когда я пришел к ней, чтобы поговорить, открыла соседка и сказала, что она уехала. Совсем. На днях...

Он промолчал, что носил ей один из своих недавних этюдов, где кудрявые березы купаются в щедром свете дня, тщательно завернул в газету, замотал шпагатом и понес, чтобы подарить на память, но не пришлось ничего ни дарить, ни говорить.

— Я сказал бы ей, что жить с ней не сумею, даже если ты...

Со всех сторон все чаще внушали мысль, что любовь не больше чем людская выдумка. Но даже это не разубеждало, любовь была сильнее всяких слов о ней. И, полный любви к женщине, которая приехала с ним в этот город десять лет назад и прожила эти непростые десять лет, он не сводил с нее глаз.

— А чего ты улыбаешься? — спросила Таня. — Почему ты ушел от меня?

— Я не от тебя ушел. От одиночества, Таня. Мне казалось, у тебя ко мне уже ничего нет, даже интереса... И тебе лучше дать волю...

— А Юля? Негодяй!

— Я?

— Выбрал себе добрую душу, вытер ноги, как о тряпку... И улыбается. Она уехала! Тебе радостно. А ей-то каково? Ей!

Таня встала, подошла к нему и дала такую пощечину, от которой зазвенело в оттопыренных ушах.

— Прости, — сказал он.

Некоторое время Таня смотрела на него враждебно, рука ее трепетала. И вдруг она сама резко села на табуретку, словно упала, и заревела так горько, неожиданно. «Таня, Таня!» — хотел прошептать он, но не смел. Ему хотелось утешить ее, рассказать, что Мишук сделал вчера удивительный по цвету этюд — белое на белом, развеселить, но он действительно утратил власть над словами, он ждал.

Вот говорят — женщины рвутся замуж. А знают ли они — каково быть женой-то?

Когда Таня выпрямилась, он безотчетно протянул руку и сиял с гвоздя запылившуюся гитару. Сам не зная толком, что заставило его, он привалился спиной к стене, обдуваемый из открытой форточки, и тихонько запел. Это была старая песня. Она говорила, как на улице дождь, дождь с ветром поливает, а брат сестру качает, рассказывая ей над колыбелью, что она вырастет большая и отдадут ее замуж — во чужу деревню, где и утром дождь, дождь, и вечером дождь, дождь...

И увидел, что Таня прошептала, словно бы сказав это себе:

И как-то совсем просто Таня заметила:

— Голова у тебя теперь мокрая. Причесался!

Едва он кивнул прилизанной головой, зазвонил телефон, так неожиданно, что они оба вздрогнули, и Костя подбежал с гитарой в руке и схватил трубку.

— Папа, папа! — далеко закричал Мишук. — Дедушка умер!

— Мишук?

— Дядя Афон дедушку привез с участка... На сене!

— Ты откуда звонишь?

— С Сиреневой!

И еще Костя услышал безысходный плач матери.

— Нефедов!

Он не ответил, а, пятясь задом, неуклюже выбрался из-под печальной своей машины, в разные концы растопырившей голенастые суставы и выставившей какие-то воронки, вроде бы дли масла. Отряхивая на ходу колени, он побрел через весь цех к девушке, кричавшей от стеклянной конторки, где стоял телефон:

— Нефе-едов!

У него была такая походка, что про него частенько говорили — не побрел, а «пошлепал». Безобидно, но насмешливо. Однако он не обращал на это никакого внимания — пусть себе говорят, если это, доставляет им удовольствие. Доставить человеку удовольствие всегда уместно...