Богдан Сушинский - Колокола судьбы

— Подожди, подожди, Крамарчук, — потормошил его Беркут за борта шинели. — Ты вдумчиво, вдумчиво… Вот то, что она?… Что её?…

— В этот раз — всё правда, лейтенант. — Только сейчас Беркут заметил, что посеревшее лицо его сплошь покрыто морщинами. Это было лицо человека, которому далеко за пятьдесят. — Первым эту историю мне рассказал всё тот же дед, который навел на Мазовецкого, — поиграл желваками Крамарчук. — Я не поверил, поспрашивал. В Журавках несколько человек знали Марию. Подруга её там жила, тоже медсестра. Когда-то Кристич гостила у неё. Кто-то из знавших Марию, очевидно, и выдал. А шла она к тебе. Расстались-то мы километров за пятьдесят от Журавков. Однако дошла она быстрее.

— Значит, вы шли не вместе? — тихо, почти шепотом уточнил Андрей. Он вдруг почувствовал, что каждое слово дается ему с большим трудом.

— Шли-то мы вместе. Только разными дорогами. Так уж получилось, лейтенант, что с самого сорок первого… И всё разными. А теперь не спрашивай ты меня больше ни о чём. Дай закурить. Патронов навалом, а сигаретки ни одной. Довоевался! Покурю и с полчасика покемарю. Устал я. Смертельно, видать, устал. Только сейчас, когда наконец увидел тебя, понял, как погибельно я за всё это время изнемог.

Поздно вечером радист передал в Украинский штаб партизанского движения радиограмму, в которой Беркут доложил о действиях парашютистов в течение дня и ответил на вопрос, который особо интересовал людей, занимающихся где-то там, очевидно, в Москве, его группой:

«По поводу „офицера СС-41“, сообщаю: профессиональный разведчик и диверсант. Работал в нескольких европейских странах. В совершенстве владеет русским, знает украинский и польский. Отлично подготовлен. К Гитлеру относится скептически. Обожествляет Скорцени. Лично знаком с ним. Мечтает сколотить группу первоклассных профессионалов, чтобы работать с ней после войны, независимо от ее исхода. Предлагал сотрудничество. Выходил на личный контакт. В июле 41‑го я взял его в плен в рукопашном бою у моста через Днестр, в районе Подольска. Подробности может сообщить бывший командир охраны этого моста, если он жив. Однако тогда „СС-41“ бежал из Подольска, из-под ареста. Командовал спецотрядом по штурму дота № 120, комендантом которого был я. Возглавлял диверсионную группу „Рыцари Черного леса“, переименованную в „Рыцари рейха“. Храбрый. Волевой. Философично жесток, в меру циничен. Капитан Беркут».

Уже когда радист отстучал это послание, Андрей задумался над этой фразой: «Философично жесток, в меру циничен». Насколько вообще правомерно такое определение — «в меру» — если речь идет о цинизме? Насколько оно соответствует моральной сути Штубера? И поймут ли его в штабе? Поймут ли — вот в чем вопрос. Но в конечном итоге признал, что именно понятия «философично жесток» и «в меру циничен» наиболее точно отражают отношение гауптштурмфюрера Штубера к той реальной действительности, в которой он обитает.

Впрочем, ответ из штаба оказался лаконичным. «Спасибо. Обстоятельно и непривычно. Попробуем понять. Поздравляем с успешным началом действий группы. Центр».

Как только радист закончил работу, Беркут поблагодарил его, приказал свернуть рацию и присоединиться к бойцам, которые под командованием Мазовецкого занимались приемами ближнего боя.

— Но я не должен проходить обычную десантную подготовку, — довольно резко парировал Задунаев. — Участия в боевых действиях я все равно принимать не буду — нас готовили к работе на рации. К тому же от физических нагрузок у меня может ухудшиться чувствительность пальцев и подвижность кисти.

— А это скажется на «почерке». Правильно. И поскольку рассуждаете вы по понятиям, принятым на Большой земле, совершенно логично, немедленно присоединяйтесь к группе и отрабатывайте все приемы, которые вам покажут, и вообще выполняйте все, что прикажет старший лейтенант Мазовецкий.

Задунаев очумело посмотрел на командира, но тот радушно улыбнулся ему и, сказав: «Идите, идите, красноармеец» — пошел вслед за ним к кошаре, у которой Мазовецкий напоминал младшему лейтенанту и его людям азы солдатской науки: способы смены позиции во время боя.

Правда, прыжки, кувырки и обманные движения, которые он демонстрировал, воспринимались бойцами как трюки акробата. Тем не менее, поддержав Мазовецкого, Беркут и сам продемонстрировал несколько приемов рукопашного боя, которыми им придется овладеть в ближайшее время. И демонстрировал он их в основном на Задунаеве, пытаясь вызвать в нем азарт, желание почувствовать себя настоящим солдатом, искренне удивляясь, что тот остается безучастным и покорным, словно манекен.

Свою солдатскую элитарность радист усматривал не в умении, не в храбрости, а в праве на безделье. Ну что ж, ему, Беркуту, это тоже знакомо. Как много людей, надевших солдатские шинели, так и не поняли, что они солдаты. Впрочем, они и не готовы быть ими — ни морально, ни по уровню своей выучки. А ведь казалось, что до войны их всех обучали, всех готовили.

— Да, на дороге он дрался как черт! — услышал Андрей голос Горелого, когда, оставив группу отдыхать, направился к Отшельнику. — По-моему, лучше, чем только что показывал. Не видел бы своими глазами — не поверил бы.

— А нам перед отправкой что о нем говорили? — ответил старшина. Они с Горелым сидели за валуном и попросту не заметили появления капитана.

— Ну, говорить могут всякое. А пока такого человека своими глазами не увидишь в бою, не поверишь. И что немецкий язык так хорошо знает, тоже с трудом верилось.

«Болтуны, — поморщился Беркут. — Нашли тему для разговора!»

Было еще довольно светло, и хотя большую часть Монашьей тропы скрывал от глаз густой кустарник, все равно появляться на ней сейчас было рискованно: мог заметить кто-нибудь из немцев или полицаев. Однако, ступив на нее, Беркут уже не сумел удержаться от того, чтобы не проведать Отшельника, который сразу же после операции снова укрылся в своей «пещере-келье» и больше не показывался ему на глаза.

Подойдя к камню, которым Отшельник мог перегородить путь, Андрей обратил внимание, что в этом месте, на гладкой в общем-то поверхности скалы, лучи предзакатного солнца как бы преломляются на стекольно-слюдистых зернышках едва уловимых граней. Чуть отклонившись, он понял, что это грани борозд, которые сливаются в какие-то знаки. Отклонился еще больше и, рискуя сорваться, вернулся чуть-чуть назад.

Поблуждав взглядом по затейливой церковно-славянской вязи, он сумел прочесть написанное в два ряда изречение: «Милосердие к себе — жестокость есть, жестокость к себе — милосердие». «Странная мысль», — подумал он, обходя камень-ворота, и вдруг наткнулся на еще одну надпись, сделанную очень тонко, очень мелким резцом: «Жизнь есть жестокое милосердие Божье».