Богдан Сушинский - Колокола судьбы

— Так что они сделали с Отшельником? — жестко перебил его Беркут.

— Распяли, — с ужасом в глазах проговорил Крамарчук. — Построили новую виселицу. А его — на кресте!.. Понимаешь, на кресте!

— Живым? Распинали его живым? — нервно и как-то инстинктивно ощупывал кобуру Беркут.

— Вроде бы да. Так говорят. Крест прибили к столбу, на котором перекладина. А командовал всем какой-то офицер-эсэсовец. В черном. Там разрешают подходить, смотреть. Я видел. Пулевые раны. На теле. Его самого заставили сбить этот крест, еще до ранения.

— Не могли его заставить.

— Что? — осекся на полуслове Крамарчук.

— Отшельника нельзя было заставить сбивать для себя крест. Он сам согласился смастерить его, зная, что для себя «старается».

Крамарчук растер ладонью запыленное, вспотевшее лицо и посмотрел на Беркута так, словно видел его впервые.

— Слушай, дай мне пару гайдуков. Ну, максимум троих. Я еще раз пройдусь и по виселице, и по лагерю. Я их, гадов… Я приведу их сюда. Хоть одного, но приведу. Они у меня не только кресты, они сами для себя гробы делать будут. И сами себя заколачивать в них. И даже засыпать землей!

Из вежливости Беркут промолчал. Он понимал, что такое мстительная ярость, и старался не развеивать ее до тех пор, пока Крамарчук сам не догорит в ней.

— Этот офицер в черном мундире… — вновь заговорил он, когда Николай немного успокоился. — Человек, поведавший тебе о казни, видел его?

— Только издали. Высокого роста, широкоплечий…

— Впрочем, и так ясно, что на эту библейскую казнь мог решиться только один человек — гауптштурмфюрер фон Штубер. Только он мог заставить человека сколотить крест и прибить его к виселице, чтобы затем распять на нем.

— Но ведь Штубера я прикончил. Еще тогда, во время боя на дороге. Мы же всю эту колонну…

— Однако трое остались живыми. Среди них и Штубер.

— Его машину разнесло гранатой, лейтенант! — Крамарчук так и не смог привыкнуть к его новому званию и часто называл, как и прежде, — «лейтенантом».

— Меня тоже и расстреливали, и всякими прочими методами убивали. Притом не раз. Так что из этого еще ничего не следует. Но интуиция подсказывает: это Штубер. И нам еще не раз придется столкнуться с ним.

— Так дашь ты мне троих гайдуков? Хотя бы троих…

— Не дам. Штубер только и ждет, когда партизаны сломя голову бросятся еще раз поджигать эту распроклятую виселицу. А кресты для распятий у него всегда найдутся.

— Значит, милосердно простим им, что ли?! — изумленно уставился на него Крамарчук.

Капитан молча выдержал взгляд Николая, и по лицу его скользнула холодная ожесточенная улыбка.

— Как бы тебе это понежнее объяснить, сержант? Война — она, конечно, вся замешана на яростной люти, как на кровавых дрожжах. Но, даже круто замешанная на этой самой люти-ненависти, она не терпит и никогда не прощает слепой мести. Мстить и в ярости гибнуть при этом мы уже научились. Научиться бы теперь еще и вдумчиво, расчетливо воевать. Поэтому забудь на время все, что ты видел. Во всяком случае, попытайся забыть. А завтра спокойно, на холодную мудрую голову…

— Завтра тебе прикажут двигаться к линии фронта. Или вырвут из подольских лесов ночным партизанским самолетом. И тогда тебе уже будет, как любит выражаться наш пан поручик-генералиссимус всех европейских армий Мазовецкий, вшистко едно: кого здесь уже распяли, а кого еще только собираются.

— Приказать могут еще сегодня. Через несколько минут радиосвязь с Центром, — невозмутимо уточнил Беркут, мельком поглядывая на часы. — И приказ может последовать именно такой.

— Я-то думаю, с чего это ты вдруг, словно апостол Павел, не говоришь, а изрекаешь: «Забудь все, что видел… Война не терпит мести…»

— Слепой мести она не терпит, Крамарчук, слепой.

Радист развернул передатчик прямо у входа в землянку, в вымощенном хвойными ветками и шинелями пулеметном гнезде. Когда Беркут подошел поближе, он повернул к нему свое обветренное, посиневшее лицо и, согревая дыханием озябшие пальцы, почти с отчаянием в голосе проговорил:

— На связь не выходят, идолы. Центр не выходит, товарищ капитан. Весь эфир — немецкий. Пиликают, как на сельской гулянке.

— Этого не может быть. Попробуй еще раз, — жестко ответил Беркут, глядя на черный ящик рации с такой надеждой, словно наткнулся на сказочный тайник с секретом своей собственной судьбы. — Внимательнее прощупывай эфир. Нужно пробиться. Сегодня они обязательно должны выйти.

Прислонившись рядом с радистом к стенке окопа, Андрей поднял воротник шинели, закурил и, зябко поеживаясь, начал ждать связи.

Пелена белесого тумана сливалась с рыжевато-серыми вершинами заиндевевшего леса; поседевшие пирамиды Монашьей гряды неуклюже, будто айсберги — прибрежный лед, крушили отяжелевшие свинцовые облака, и стая ворон оседала на каменистую равнину стаей черных гонцов смерти…

Все горное плато, на котором — в землянках, на постах и в дальних засадах — затаился сейчас его небольшой отряд, казалось Беркуту заледенелым, затерянным посреди океана островком, где нашли прибежище все, кого забросило сюда ураганом войны. Одним из заброшенных этим сокрушительным, всепоглощающим ураганом чувствовал себя и он, капитан Беркут.

Они вышли под вечер. После недолгой осенней оттепели с гор снова повеял холодный ветер, и промерзшая после вчерашнего дождя земля начала покрываться голубовато-пепельным слоем снега. Слой постепенно становился все толще и толще, и это уже тревожило Беркута.

К своему стыду, он очень плохо представлял себе, при каких погодных условиях могут садиться на лесных партизанских аэродромах небольшие транспортные самолеты, доставлявшие из-за линии фронта оружие и увозившие на Большую землю раненых, а также ценных для командования пленных. Вдруг заметелит, завьюжит — и самолет не пришлют? А ситуация меняется каждый день. Через неделю-другую в Украинском штабе партизанского движения о них просто-напросто могут забыть, поскольку есть дела поважнее.

В последние дни Андрей настолько страстно жаждал вырваться из этого оккупационного ада, что становился суеверным, как школьница перед выпускными экзаменами.

Колодный посоветовал ему взять с собой троих бойцов для сопровождения, но капитан отказался. Завтра группа младшего лейтенанта должна была перебазироваться поближе к Змеиной гряде и разбить лагерь в двух километрах от места, где находилась последняя база его отряда. А в таком деле каждая пара рук на счету. Он и так уводил половину группы.

— Смотри, капитан, виселица Отшельника!

— Где? — встрепенулся Беркут. — Где ты ее видишь?

Арзамасцев молча указал пальцем на купол церкви, видневшийся внизу между вершинами деревьев. Путь их пролегал по гребню лесистой возвышенности и, задумавшись, Андрей совершенно забыл, что село, которое открывалось им в долине, — Сауличи.