Рахим Эсенов - Предрассветные призраки пустыни

На выстрел прибежал старший сын Эшши-бай. Увидев на полу сестру, он дрожащим голосом спросил:

– Зачем же так… отец?

Джунаид-хан досадливо поморщился, оглядел сына с ног до головы, словно видел его впервые. Обличьем и осанкой весь похож на него, Джунаида. Только ростом меньше да характером хлипковат. Вот бы ему нрав сестры, ее волю.

Эшши-бай, не сводя глаз с мертвой сестры, осекся. Чего доброго, ухлопает еще под горячую руку.

– А ты не догадываешься, зачем? – криво усмехнулся Джунаид. – Подумай!

Эшши-бай пожал плечами. Никогда не поймешь отца, что он думает и какое решение примет через мгновение.

– Она твоя сестра, а моя дочь. – Джунаид-хан осторожно поднял подушку, под которой томились два пузатых чайника с зеленым чаем. – Но она женщина… Что толку от того, что ее земля носит? Только небо коптит. Она чужая… Ты и Эймир – мои. Вы, ваши сыновья будете продолжать мой род, мое имя, мои дела… Ее смерть сослужила всем нам хорошую службу. Узнают люди, скажут: «Джунаид-хан ради обычаев дочери родной не пощадил. Вот кто истинный слуга ислама, вот кто ревностно блюдет законы наших предков!» Я потерял одну дочь, но приобрел тысячу воинов. Смерть Тыллы приведет в мой лагерь тьму мусульман, тысячи ревнителей адата и шариата. – И хан словно ни в чем не бывало отлил в пиалу чаю, с шумом отхлебнул глоток.

…Дурды-бай ухмыльнулся, вспомнил, как однажды распинался Джунаид-хан перед хивинским ханом Исфандиаром, называя его другом, братом, пока тот был в милости у англичан. Хивинский владыка знал истинную цену джунаидовским клятвам и все-таки поверил ему. Из-за непомерно пылкой «любви» басмаческий главарь повелел своим сыновьям привезти ему голову хивинского «брата»… Кто сказал, что ворон ворону глаз не выклюет? И по сей день перед глазами Дурды-бая, как наваждение, стоит ковровая сума, шмякнувшаяся у ханских ног; в той ковровой суме сочилась кровью голова хивинского правителя.

Теперь же Джунаид-хан загнанным волком мечется по Каракумам. Не поджигай – сам сгоришь, не копай яму другим – сам туда угодишь. Ушла его былая сила, как остатки мутного чая, выплеснутого на песок. А послушаешь хана – все мнит себя чуть ли не падишахом… Все о себе да о себе. Своя рубаха ближе к телу. Хан не раз посылал в преисподнюю как отряд Дурды-бая, так и отряд его брата Хырслана. Джунаид-хан приказывал сыновьям Сары Баллы идти на верную гибель, под красноармейские клинки, а сам со своими сыновьями Эшши-баем и Эймир-баем любил лишь ночные набеги на аулы да дележ захваченного добра. Что отец, что сыновья – беркуты. Да шайтан с ними, с этими алчными разбойниками, думал Дурды-бай.

Уже алел восток, уже пустыня дохнула предутренним холодом. Дурды-бай, зябко поеживаясь, прилег на попону и не заметил, как заснул. Вскоре проснулся от выстрела, раздавшегося над самым ухом. Дурды-бай даже не успел ужаснуться, услышав рядом с собою вскрики, возню борьбы; на него навалились тяжелые сильные тела, кто-то запрокинул ему голову и полоснул ножом по горлу.

Стон и предсмертный хрип стояли над узкой лощиной, залитой кровавым заревом. Никто из маленького отряда Дурды-бая, заночевавшего в пути, не успел сделать ни одного выстрела.

Ленивое солнце равнодушно заскользило своими лучами по барханам, по мертвым джигитам, застывшим в неестественных позах. Почти все они были оголены: с них сорвали одежду, у них забрали оружие и вещи. Вокруг не осталось коней, только бесчисленное множество следов, терявшихся среди угрюмых барханов. Ветер, занося следы ночной трагедии, раздувал золу давно потухшего костра, носил по земле обрывки шерстяных веревок, завывал в пустых консервных банках, мел поземкой по двум убитым в красноармейских шлемах, картинно вытянувшимся на красноватой глади такыра. Над трупами уже роились большие зеленые мухи.

В полдень сотня басмачей, вырезавшая группу Дурды-бая, на рысях внеслась в аул и, спешившись, застыла у белой юрты Джунаид-хана. Эшши-бай махнул всадникам камчой: «Расходитесь по домам!» Кинув поводья коноводу, Эшши-бай толкнул дверь, чуть не сбив стоявшего за ней на часах Нуры Курреева.

Джунаид-хан дремал на высоких атласных подушках; услышав конский топот, он сбросил с себя легкую дубленку из каракуля и вопросительно глянул на запыленное лицо сына. Тот, поздоровавшись, снял с плеча хорджун и вытянул оттуда за ухо окровавленную голову Дурды-бая, ощерившуюся в предсмертной судороге. Затем Эшши-бай достал какой-то сверток и, развернув углы платка, показал отцу величиной с кулак комок мяса, запекшийся кровью.

– Что это? – Джунаид вскинул мохнатые брови.

– Сердце предателя, – процедил сквозь зубы Эшши-бай. – Я изжарю его и съем, как делали истые мусульмане Аравии. Так будет с каждым, кто изменит тебе, мой отец!

Молодой охранник Нуры невольно отшатнулся, передернул плечами, как в ознобе, к горлу его подступила тошнота.

– Не наследили там? – Джунаид-хан заметил, что его телохранитель побледнел.

– Все сделали по-твоему, отец, – Эшши-бай отбросил в сторону хорджун с головой Дурды-бая. – Целую ночь выжидали, пока они все уснули, накрыли только на зорьке, в самый сладкий сон. Ни одной души живьем не оставили… А на месте бойни разбросали красноармейские котелки, банки из-под солдатских поганых консервов. Их никто, кроме русских, не жрет… Там же расстреляли двух пленных красных аскеров, оставили на виду. Всякий скажет, что был бой и красные сами напали на Дурды-бая…

– Что же вас так долго не было? – Джунаид-хан поморщился, подобрав под себя ноги. – С трупами солдат ты перестарался: красные не оставляют убитых. Не уйдут, пока не заберут или не похоронят… Ты промахнулся, сынок…

– Караваны нынче хивинскую дорогу обходят, – Эшши-бай заговорил торопливо, вглядываясь в лицо отца, пытаясь понять, недоволен тот или опять его донимает ревматизм, – делают крюк, идут по Устюрту. Мы две ночи и один день просидели под крепостью Ильялы, ждали какого-нибудь каравана… И появился караван твоего хорошего друга – хорезмского бая Абдуллы Тоголака. Проклятый предводитель каравана трус, он был очень несговорчивым. В другое время я бы снес ему башку. Заладил одно и то же: «Не пойду по старой дороге: там Джунаид-хан, от каравана ничего не оставит и нас всех поубивает…» Караванщики не узнали меня, ведь усы я сбрил, чекистскую кожанку на себя напялил. Напустил на них страху, сказал, что Джунаид-хан вышел на Устюрт и там теперь перехватывает караваны. Только тогда вожак каравана решился по старой дороге пойти. Следом за караваном с колодца Камышли я пустил десятку Халлы Меле, она слегка потрясла караван, но караванщиков не тронула…

– Никто не пронюхает? – Джунаид-хан вытянул ревматическую ногу, давая знать сыну, чтобы тот помассировал ее.