Пауль Кёрнер-Шрадер - Дневник немецкого солдата

— Черт побери! — воскликнул кто-то из раненых, услышав эти слова. — Парень с головой.

Сергей действительно культурный парень. Его назначили старостой среди пленных. Товарищи уважают его. До войны Сергей учился в техникуме, его отец — колхозник.

Среди пленных есть студент медицинского института. Его направили в перевязочную помогать санитарам. Он прислушивается к разговорам раненых — сам же молчит.

Трудная проблема — питание пленных. Руди Бродд делает все, что может, но жиры и мясо рассчитаны точно по порциям. Надо найти способ получать паек и для пленных. Но как?

В госпитале продовольствие выписывается на всех раненых, независимо от температуры. Раненые с высокой температурой отказываются от еды. В этом случае их порции можно отдавать пленным. Я, как казначей, должен рассчитывать и выписывать необходимое количество продовольствия. Комбинировать трудно, но иногда все же удается. Хорошо, если в госпиталь попадает раненый, которого нужно отправлять дальше. Это лишний паек. Правда, ненадолго, да и вообще это случается редко, словом — капля в море. Надо придумывать что-то другое.

Ротный казначей фельдфебель Бартль — человек дотошный. Объегорить его очень трудно. У него и крошка не пропадет. Трудно, иногда просто немыслимо ежедневно отчитываться в двадцати пайках, истраченных на людей, которых нет в списке, а просто так их в список не занесешь. Но людей надо кормить!

Я знаю о Бартле многое. Человек он немолодой, сдержанный, был дважды ранен еще в первую мировую войну и на фельдфебельской должности не зажрался. Я помню, как в Люблине он отказался обучаться снайперской стрельбе. Это была довольно любопытная история. Когда ему предложили пойти на стрельбище, он заявил:

— На левой руке повязка красного креста, а в правой снайперская винтовка? Как-то не вяжется одно с другим.

В тот же вечер унтер-офицер Штельмахер, нацист, изрядно выпив, стал размахивать перед носом Бартля пистолетом. Началась потасовка — одни заступались за Бартля, другие были на стороне наци. На следующий день солдаты шепотом говорили о Бартле со страхом и уважением. Каким-то образом все обошлось, и нацисты оставили Бартля в покое.

Я давно собирался при случае поговорить с ним. И вот, когда Бартль приехал из роты в мою канцелярию, чтобы принять у меня месячный отчет, я осторожно начал:

— Не хочешь ли рюмочку шнапса, Юпп. Чтобы глотка не пересохла. А то мне все время мерещится голодная смерть.

— Разве ты голодаешь? — спросил Бартль.

— Нет, но… Помнишь, как ты сказал в Люблине? «На левой руке повязка красного креста, а в правой…» У меня в правом кармане приказ морить голодом пленных.

Я рассказал ему о разговоре в лагере с лейтенантом и о приказе кормить пленных только отбросами.

Бартль некоторое время сидел молча, хмуро уставясь в стол.

— Сколько у вас их? — выдавил наконец он из себя.

— Двадцать.

— Двадцать пайков ежедневно, о, боже мой, — простонал он.

Бартль сказал, что в трехстах километрах от фронта сидит его начальство — казначей Нугль. Такая сволочь — до всего докопается. Там, в тылу, у него есть условия, чтобы все до корки проверить. Он убежденный нацист и причисляет себя к цвету партии, который должен держаться подальше от фронта, чтобы сохранить себя для будущих великих дел.

В общем, мы с Бартлем обо всем договорились. Разработали план, как, не нарушая установленных порядков, обеспечить пленных пайками. Собственно говоря, все это не так сложно, если в последующей инстанции к тебе не станут придираться. Нугль во взвод внезапно не нагрянет. Да и не внезапно он вряд ли полезет в район, так близко расположенный от линии огня. Обычно проверяет один Бартль. Значит, договорились: в дальнейшем он не будет слишком придирчив.

Теперь я могу действовать свободнее. Двое, к примеру, выздоровели и уже отправлены на фронт с харчем на один день. Я записываю им сухой паек на два дня. Амбулаторных больных с занозой, фурункулезом или с плохим анализом мочи я могу иногда записать как настоящих больных, в главную книгу, а уже оттуда имею право перенести их в списки на довольствие. В свою часть они возвращаются вечером. Но я вычеркиваю их лишь на следующий день с пометкой о выдаче вперед сухого пайка. Так дело налаживается, раздатчикам на кухне можно дать команду кормить пленных нормально. Повара — ребята неплохие. Им важно, чтобы все сошлось в отчетности и чтобы на всех хватило. Пленные все понимают, и я чувствую, что они благодарны нам.

Вчера ко мне зашел Отто Вайс:

— Подумай, Карл. Оказывается, пленный по имени Владимир, родом из этих мест. Его дом всего лишь в шестидесяти километрах отсюда. Будь я так близко от дома — сбежал бы.

А сегодня ко мне пришел сам Владимир. Он попросил прямо, словно решившись на отчаянный поступок:

— Унтер-офицер, пусти меня домой! — В его голосе звучала надежда.

— А паспорт у тебя есть?

— Подумаешь, паспорт, — произнес он пренебрежительно и бросил выразительный взгляд на свои ноги, будто желая сказать: чтобы добраться до дому, нужны не документы, а крепкие ноги.

Руки у него синие, словно он только что собирал чернику. На самом же деле Владимир нашел в подвале огромную бутыль с чернилами и перекрасил свои старые солдатские брюки в синий цвет.

Владимир работает сопровождающим на санитарной автомашине. Шофер машины больше других заинтересован в таком помощнике: пленный избавляет шофера от всякой черной работы. Если Владимир не явится, шофер немедленно доложит об этом по команде. Да и охранник заметит его исчезновение. Кроме того, дежурный унтер-офицер каждый вечер устраивает перекличку пленных и сразу же заметит его исчезновение. Дело это не простое, отпустить Владимира я не могу.

Ко мне пришел студент Сергей, староста пленных. Он спросил меня по-немецки:

— Геноссе унтер-офицер, ты Ленина любишь?

— Да, — ответил я ему. — Но в чем дело?

— Ты действительно любишь Ленина?

— Да.

— Так докажи это.

Я растерянно молчал, не понимая, чего он от меня добивается. Но Сергей, очевидно, заранее все обдумал и настойчиво продолжал:

— Ты должен придумать, как Владимиру уйти отсюда. Ему надо попасть домой. Он оттуда не вернется. Ему надо уйти. Сделай так, чтобы его не искали.

До этого я с Сергеем почти не разговаривал. Но он и его товарищи, очевидно, раскусили нас троих: и с Вайсом и с Рейнике они говорят так же прямо и настойчиво, как со мной. Они понимают, что раз мы кормим их, вопреки запрету командования, значит, мы «любим Ленина». Ну что ж, он прав.

Я обещал все обдумать.

Всю ночь я думал о Владимире. Действительно, это ужасно: жить за колючей проволокой рядом с домом. Там родители, братья, сестры. Они ничего не знают о его судьбе, думают, что он где-то воюет или убит. А он жив, рядом, но в неволе. Мне мерещилось, что Владимир уже стучится в окно своего дома… Но тут полицаи, он бежит… За ним погоня… Для матери и радость и горе — все вместе…