Пауль Кёрнер-Шрадер - Дневник немецкого солдата

В погожий весенний день мы погрузились на платформы и двинулись дальше на Восток.

Местность, по которой шел наш состав, похожа на Тюрингию. Возвышенности поросли лесом. Среди лесов и полей — маленькие деревушки, дома, крытые соломой, коровы, привязанные к кольям, торчащие в небо журавли колодцев. Над всей этой мирной картиной — ярко-синее небо.

Эшелон ненадолго остановился возле огромного военного кладбища у какого-то шоссе. Кладбище новое. Неподалеку — другое кладбище, тоже солдатское, времен первой мировой войны. Низкая ограда из булыжника повреждена. Много крестов вырвано из земли минами и бомбами. Среди могил — ходы сообщения; там и сям разбросано военное имущество. Очевидно, недавно здесь была фронтовая позиция.

На чугунной доске у входа на кладбище написано:

«В 1915 году в битве за эти высоты погибло 12 000 немецких и австрийских солдат».

Густав Рейнике, теперь уже старший ефрейтор, сказал мне:

— Здесь сразу два военных кладбища. Как ты думаешь, ефрейтор, третье не прибавится?

— Все зависит от поведения людей в дальнейшем, — уклончиво ответил я.

— Всем известно, что затевают определенные люди.

— Ну, в конце концов та кучка…

— Сама не воюет, хотел ты сказать. Ну, а остальные…

— Которые воюют? Их большинство, и они могли бы…

Мы сидели рядом в дверях товарного вагона, свесив ноги, и разговаривали тихо, так, чтобы никто нас не слышал.

Рейнике наклонился к моему уху и зашептал:

— Карл, к чему эта игра в кошки-мышки. Руди Бродд давно сказал мне, кто ты такой. Он жил по соседству с тобой. Я все знаю. Тебе переломали ребра. Ты сидел в тюрьме, был на принудительных работах. Да я и сам понял, откуда ветер дует. Давай хотя бы между собой разговаривать откровенно. Я из той же гильдии.

— Какого факультета?

— Пятиконечной звезды. Я шахтер. Работал в Руре и в Голландии на шахтах. А в последнее время на строительстве.

Я облегченно вздохнул и тоже зашептал ему на ухо:

— Скажи, что мы можем предпринять? Бездействие с каждым днем угнетает меня все сильнее.

— Когда в пулемет попадают две — три песчинки, он перестает стрелять, — медленно заговорил Рейнике. — Выйдут из строя два или три пулемета — уже маленькая брешь на линии огня. А потом еще. Новая брешь образуется. Надо подбрасывать песочку то тут, то там…

— Неплохо бы. Но есть ли возможности?

— Еще какие…

У меня теперь есть друг и единомышленник — это все равно, что завоевать полмира.

Город, куда мы прибыли, пограничный. В окрестностях — много воинских частей. Оттуда и поступают больные, главным образом в терапевтическое отделение.

Всю нашу роту придали военному госпиталю в Хелме.

Учет больных и списки необходимого продовольствия и фуража ведутся поротно, так что со своими казначейскими обязанностями я справлялся за час. Затем шел на склад, где и проводил большую часть дня: я отвечал за сохранность санитарного имущества взвода. В остальное время — наряд, санитарная подготовка, занятия спортом, упражнения по ориентировке на местности, то есть обычная воинская служба.

Склад находился напротив аптеки. Раньше она принадлежала городской больнице. В аптеке по-прежнему работал поляк-провизор, только теперь им командовал немец, главный врач военного госпиталя. К моей великой радости, свои распоряжения аптекарю начальство передает через меня. Это повод для знакомства.

Я очень хотел познакомиться поближе с кем-нибудь из местных жителей. Но аптекарь оказался не очень-то разговорчивым. Вообще местные жители сторонились нас.

У меня разболелась нога — воспаление надкостницы. Я получил направление в физиотерапевтический кабинет. Он находился во дворе, в одном из флигелей бывшей польской больницы. Сестрами там работали местные девушки, польки. Одна из них Маня, каждый раз, когда я приходил, молча читала направление и глазами указывала, куда лечь. Затем пускала сигнальные часы, включала аппарат и так же молча уходила. Она возвращалась как только начинали звонить часы, выключала аппарат и, неприступная, быстро уходила. И так каждый раз.

Меня освободили от боевой подготовки и спорта, и я ежедневно ходил на процедуры. Однажды Маня заговорила.

Безразличным, почти равнодушным тоном она спросила:

— Чем вы занимались до войны?

— Продавал книги.

— О, торговали книгами! — воскликнула Маня (она довольно прилично говорила по-немецки). — А военным вы не были?

— Нет. Военная служба мне не по душе.

— Разве вы не последователь своего фюрера? Я сделал неопределенный жест рукой.

— Слышали, — продолжала девушка, — польскую поговорку: «Мир — сладкий пирог, война — горький хлеб»?

— Нет, впервые слышу.

— А что вам больше по вкусу — сладкий пирог или горький хлеб? — с наивной хитростью продолжала Маня.

Очевидно, она хотела прощупать меня. И начала с «пирогов» и «хлеба».

На всякий случай она добавила:

— Пироги — это праздник. Все веселы, поют, смеются.

Я потер себе живот, поморщился, словно он у меня сильно болел, и воскликнул:

— Кому же нравится горький хлеб?!

Из рентгеновского кабинета и лабораторий пришли сестры. Впервые местные жители разговаривали со мной не по долгу, а охотно, хотя и осторожно. Маня переводила. Это были образованные, интеллигентные девушки. Они надеялись услышать от немецкого ефрейтора, когда и чем кончится война.

— Гитлер не ограничится Польшей, Францией, Голландией и Бельгией. Так что война не скоро кончится, — ответил я сестрам.

Я мог бы рассказать девушкам и такое, о чем они и не догадываются: то, что можно услышать по радио из Москвы, правда ночью, урывками.

От сестер я услышал о страшных делах, творимых нашими войсками в окрестностях.

Вдали за госпитальным парком уступами поднимаются к западу нескончаемые леса.

Первый уступ кажется совсем рядом. Солнечные лучи зажигают на сочной листве и хвое тысячи огоньков. В голубовато-зеленой дали темнеют макушки деревьев следующего уступа. В серо-голубом мареве над уступами тянется горная цепь. А за горизонтом — родина. За ней, далеко, очень далеко отсюда, — Франция. Там бушует война.

А здесь как будто тихо. На первом уступе над деревьями вьются дымки. Это мирные деревушки.

Каждое утро оттуда в город, в госпиталь, приходят люди за медицинской помощью. Лечить разрешается только «фольксдойче» [6].

Но как установишь — кто поляк, а кто немец?

Мне вменили в обязанность регистрировать пациентов, взыскивать с них плату и выписывать направления на рентген.

У многих из этих людей немецкие фамилии, но говорят они только по-польски. Такие приходят в госпиталь с переводчиком. У других, владеющих немецким языком, как родным, типично польские фамилии. Поди, разберись тут.