Владимир Дружинин - Завтра будет поздно

– Вы с ним будете… – сказала мне Михальская. Она села за руль, за ней послушно пошел в кабину Шабуров.

Стало быть, Михальская вела машину. А мотор включил Коля, включил последним усилием, раненый…

Машину подбрасывало. Я придерживал голову Коли. Он опять застонал.

– Скоро, Коля, скоро, – сказал я, силясь увидеть в темноте его лицо. Приедем в медсанбат, Быстрова тебе перевязку сделает…

Он не слышал меня. Нет, я не видел его лица, но знал, что мои слова раздаются в безучастной пустоте.

– Ерунда, Коля, – сказал я. – Царапина. Мы еще воевать будем, Коля. Нам до Берлина с тобой…

Он стонал и временами двигал руками, будто смахивал что-то с лица. Сквозь ушанку я ощущал живое тепло.

Палатки медсанбата, большие, мягкие, словно опустившиеся на землю облака, возникли у самого шоссе, в серой мгле. Подбежали две низенькие плечистые санитарки с носилками.

Мы ждали. Вышел седой прихрамывающий санитар с тазом, плеснул из него и заспешил обратно. Красноватое пятно осталось на снегу. За тонкой стенкой палатки кто-то, захлебываясь, кашлял. У соседней палатки разгружали машину с красным крестом, выносили раненых.

Вышла женщина в туго перетянутом халате, бледная, с вызывающе четкими черными бровями, с длинными ресницами.

– Привезли? – спросила она. – Как фамилия?

– Охапкин, – сказала Михальская.

– Возьмите его документы. – Женщина в халате строго оглядела нас и прибавила: – Смертельный исход неизбежен. Пробит череп. Мы нашли выходное отверстие.

Нашли… Как будто это может что-нибудь изменить! Мгла обступила меня.

– А когда… – Михальская отстранила Шабурова. – Когда наступит исход?

– Не возьмусь определить. Несколько часов, а возможно, и день.

– Мы приедем за ним, – сказала Михальская. – Чтобы похоронить.

– Капитан Быстрова! – позвал кто-то из палатки, и женщина в халате исчезла.

На обратном пути я сидел в кузове против Шабурова. Михальская гнала вовсю. За лесом вставало багровое солнце, освещало изуродованный осколками движок, пробоины в обшивке, в ларе, в железной печурке.

Я видел Колю, его живое тепло еще не остыло на моих ладонях.

– Быстрова! – с горечью проговорил Шабуров. – Она и не знает его.

– У него мать в Ленинграде, – сказал я. – Больше никого нет.

– Орден ей пошлем.

– Какой? – не понял я.

– Дадут посмертно! – отрезал Шабуров и стукнул но столу.

– Ему все равно теперь, – сказал я.

– Зато ей не все равно, – возразил Шабуров запальчиво. – Мы с майором добьемся.

"Он по-своему был привязан к Коле, – подумал я. – Ворчал на него, злился на его невинные выдумки и все же…" Сейчас он скажет, пожалуй, что Коля погиб напрасно, что мы патефонная служба, оседлает своего конька. Я не хотел этого и сказал:

– Видите, мы тоже в бою. На самом передке. В самом пекле.

Шабуров расстегнул китель и вытащил из внутреннего кармана сложенный лист бумаги. Руки его тряслись. Он медленно развернул бумагу, глянул и медленно разорвал вдоль. Затем сложил обе половинки и разорвал еще раз поперек.

Обрывки упали на пол. Это был очередной рапорт Шабурова с просьбой отчислить его от нас и перевести в артиллерию.

В то же утро на батарею "сорокапяток" пришли три перебежчика и заявили, что их звала в плен "небесная фрау".

Мне не довелось увидеть их. Звуковка отправилась в Ленинград, в капитальный ремонт. Вел ее Чудинов, степенный немолодой солдат, осторожно объезжавший каждую промоину. Я ехал с ним в качестве пассажира: меня командировали на фронтовую радиостанцию.

Обратно Чудинов привез меня через два с лишним месяца, в разгар июня.

Звуковка резво бежала по добротному сухому проселку. Большой шмель жужжал в кузове, ударяясь о стекло. За окном проносились эстонские хутора. Они пестрели среди молодой зелени, напоминая разноцветные грибы сыроежки.

Со мной сидел Шабуров. Совсем другой Шабуров, чисто выбритый, бодрый, соскучившийся по друзьям, по действующей армии. По пути он приглашал в кабину и сажал на колени белоголовых эстонских ребятишек, угощал их пайковыми леденцами.

В звуковке пахло свежей краской, машина помолодела, но что-то ушло из нее вместе с Колей…

Наших мы нагнали в поселке, почти не тронутом войной. Они расположились в оранжевом доме с высокой, как башня, крышей, В доме было множество пустых ящиков, коробов, мешков, пачек плотной бумаги для обертки. Должно быть, хозяин – кулак, бежавший с немцами, – грузил свое добро второпях, навалом. В одной комнате осталась репродукция "Сикстинской мадонны", под которой Михальская пристроила свою койку. В комнате Лободы вешалка из бычьих рогов, круглый стол и сейф, содержавший, как выяснилось при вскрытии, пару черных перчаток и цилиндр. Машина "первопечатника" Рыжова лязгала своими натруженными сочленениями на веранде, среди горшков с кактусами.

Без меня в хозяйстве Лободы появился еще один сотрудник – перебежчик Гушти. Я застал его на веранде, он отвешивал что-то на магазинных весах с красными чашками.

На кактусе белела бумажка. Гушти отмечал на ней вес своей порции масла, хлеба, сухарей. Ему полагался тот же солдатский паек, что и Рыжову. Получали они продукты разом, а потом делили. Операция эта, совершавшаяся нашими бойцами быстро, на глазок, у Гушти занимала добрый час.

Гушти стоял на коленях перед весами. Вид у него был такой серьезный, что я не сразу узнал его. Он полез в пакет за щепоткой фасоли и стал высыпать на чашку по зернышку, шевеля толстыми губами.

Я окликнул его.

– О господин лейтенант! – Гушти вскочил и вытянулся. – Все в порядке. Снабжение достаточное.

При этом он подмигнул и снова стал комиком Гушти, Он цитировал листовку. "Снабжение достаточное", – на это мы неизменно указывали, говоря гитлеровским солдатам о советском плене.

– Увы, нет шнапса и мармелада, – прибавил он.

– Ох здоров жрать! – буркнул Рыжов. – Эссен, эссен [Есть, есть (нем.)] – первая забота.

Гушти между тем, снова приняв молитвенную позу, вешал фасоль. Простоватая, маслянистая улыбка сошла с его круглого лица – это был уже другой Гушти, невеселый и жадный. Губы его шевелились. Похоже, он считая зерна.

– Э, вовсе он не простофиля, – сказал мне о Гушти майор. – Это кажется только… А в общем, полезный немец.

Михальская тоже была довольна работой Гушти. Ходячий словарь окопного жаргона! Записи Юлии Павловны сильно пополнились с появлением Гушти. Пришлось завести новую тетрадь.

– Взгляните, какие перлы! – восклицала она, листая ее. – Mit kaltem Arsch [С холодным: задом (нем.)]. Значит, капут, гибель. А как немцы из рейха называют зарубежных немцев – чешских, румынских, польских? Bente deutsche [Трофейный немец (нем.)]. Правда, хлестко?

– Гушти развлекает вас, – заметил я.