Николай Вирта - Кольцо Луизы

В один из этих дней Клеменса навестил Фриц Тиссен. Просто зашел поболтать, что случалось с ним изредка, когда он покидал свой замок. Разговор зашел о последних событиях.

— Политика не моя стихия, дорогой Фриц, — прервал Тиссена Клеменс. — Не буду лицемерить. Конечно, я разбираюсь в ней, как каждый нормальный человек. Но увлекаться?… Избави бог!

— Хотелось бы мне знать, чем вы увлекаетесь?…

— Ну, например, спортом. Уверяю вас, гораздо интереснее и полезнее. Особенно в нашем возрасте.

— Ну, меня тоже массируют по утрам, — прокряхтел Тиссен. — Потом сажают в какую-то глупейшую ванну и выколачивают из меня жир — Он похлопал себя по животу. — Черт его знает, откуда берется эта дрянь! Ем овсянку и овощи. Они мне поперек горла… Того нельзя, к этому не прикасайся. Спрашивается, на кой дьявол мне мои миллиарды, если я не могу съесть кусок сочной баранины и запить добрым рейнвейном?

Клеменс рассмеялся.

— Бросьте наживать миллиарды, только и всего!

— Вы все шутите! — Тиссен снова покряхтел, поглубже устраиваясь в кресле — оно едва вмещало его сильно раздавшуюся фигуру. — Завидки берут, право, — пробормотал он, — Моложе меня всего-то лет на пять, а выглядите молодцом. Эк загорели! И фигура — словно у гладиатора!

— Могу предъявить! — усмехнулся Клеменс, заворачивая рукава сорочки. — Пощупайте!

— Сталь! — пропыхтел Тиссен, пощупав вздувшиеся у предплечья могучие бицепсы Клеменса. — А у меня не мускулы, а простокваша. Как это вы умеете?

— Опять же скажу, не тратя времени на разговоры о политике, предпочитаю теннисный корт, бассейн, весла, добрую лошадку под седлом.

— Все это есть и у меня, — ворчливо отозвался Тиссен. — Конюшни набиты лошадьми самой лучшей породы, до черта кортов, в каждом замке — спортивные залы, на любой реке и в море — яхты… А мне все некогда, все тороплюсь… Не успеешь оглянуться, тут-то тебе и капут!

— Вы сегодня не в духе.

— А! Не спрашивайте!

— Семейные неприятности?

— Нет, там все в порядке. Да и что им надо? — Тиссен заворочался в кресле, отпил сельтерской. — У вас здесь так тихо.

Они сидели на веранде дома Клеменса, откуда до Бранденбургских ворот и башен Рейхстага, казалось, рукой подать — так хрустально чист был октябрьский воздух в Берлине в тот день. Липы усеяли площадку перед домом опавшими листьями. Пламенели клены, а дубы, еще сохранившие свежесть зелени, раскинули могучие ветви над верандой. Непрекращающийся гул огромного города едва доносился сюда, хотя дом стоял почти в центре Берлина. Было прохладно, но солнечные лучи, проникая через стекла окон, согревали веранду.

— Слушайте, Клеменс, — начал Тиссен, — вам знакомо слово «благодарность»?

Клеменс пожал плечами.

— Помилуйте, кому оно незнакомо?

Например, Герману Герингу, — вырвалось со злостью у Тиссена, — Да, я понимаю, в деловом мире благодарность — понятие относительное. Но элементарное, хотя бы элементарное чувство должно быть присуще человеку?

Клеменс молчал, попыхивая сигарой. Синеватый дымок относило в открытое окно.

— Скажу по секрету. Было время, когда я, слышите, я лично из своего кармана платил по счетам этого молодчика. Я содержал квартиру Геринга и его шофера. Моим подарком ему на свадьбу было полотно Рубенса, за которое американцы давали мне миллион долларов. Я купил у вас его новой жене Зоннеман диадему за двести восемьдесят две тысячи марок…

— Это было в мое отсутствие, — следя за нарастающим на конце сигары пеплом, заметил Клеменс. — Я бы отговорил вас от такого расточительства,

— И были бы правы, сто раз правы! — вскричал Тиссен и снова глотнул сельтерской. — Чем отплатил мне Геринг? — Он поперхнулся водой, а оттого разозлился еще больше. — Его банда, нахватав заводов, рудников и черт знает чего еще, прибирая к рукам все, что плохо лежит, эта шайка мошенников, можете представить, Клеменс, вздумала тягаться со мной. Пользуясь тем, что он у власти, Геринг гадит мне где попало и как может. Сбивает цены на сталь, рвет из моих рук военные заказы, и черт его побери, если не собирается свернуть мне шею.

— Но, Фриц, — осторожно вмешался Клеменс. — Ведь вы сами вели под уздцы белого коня фюрера. Вы сами приготовили для него трон правителя. А господин Геринг — второе лицо в Германии. Он не был бы вторым, не будь первого…

— Ох, не говорите! — отмахнулся Тиссен. Фюреру я еще верю, но его клика…

— Моральные качества его, как вы сказали, клики давно известны вам, мой друг. Тем не менее вы поддерживали ее с самого начала и поддерживаете сейчас, если не ошибаюсь, — мягко проговорил Клеменс. — Впрочем, право, стоит ли расстраиваться? Особенно в ваши годы. Геринг не оставит вас голым, уверяю вас.

Тиссен хмыкнул.

— Я думаю.

— Пожалуй, самое печальное в вашем рассказе… — Клеменс подумал, подыскивая нужные слова. — Не слишком ли рано начались ссоры среди них?

— Рано?! — подхватил Фриц. — У них склоки не прекращались. Вся их история — сплошные драки, измены, предательства, убийства.

— Но сам фюрер… Вы много раз, мой друг, так хвалили его?

— Фюрер? Что ж… О нем можно сказать так: когда покупаешь самую отличную лошадь, ты знаешь, что кое-какие изъяны у нее все-таки есть.

— В хорошенькую компанию вы попали! — весело рассмеялся Клеменс. — Национал-социализм, который, я опираюсь на ваши слова, начал разлагаться, едва родившись, и вы — здоровая и процветающая основа экономики. Странно! Разумеется, вы преувеличиваете, но и того, что вы сказали, достаточно для очень серьезного вопроса: как вы могли пойти на поддержку, опять-таки ссылаюсь на ваши слова, изменников и убийц?

— Ну, знаете ли, если бы у католиков не было Папы, они должны были выдумать его. А вот насчет нашей поддержки… Послушайте, вычитаете подпольную прессу?

— Какую? — удивился Клеменс.

— Я о прессе наших коммунистов.

— Позвольте, но она запрещена.

— Разве правительственные запреты не оборачиваются иной раз против самого правительства? Сколько угодно случаев, Клеменс. Так вот, я собираю и коллекционирую нелегальщину всех стран. Запрещенные романы, стихи, песни, газеты, листовки. Кто-то собирает марки или спичечные коробки, я — нелегальщину. Это моя слабость, если вам угодно.

— По крайней мере оригинальная, — вставил Клеменс .

— Да, оригинальная! — выдохнул, все еще гневаясь, Тиссен.

Ветерок закружил опавшие листья липы. Облачко их влетело в открытое окно. Один листок, еще сохранивший зеленую окраску, упал на жилет Тиссена. Он осторожно взял его.

— Видите, даже слетевший с дерева лист все еще живет. И подобно ему живет в Германии подполье, Клеменс, хотя, казалось бы, мы лишили его всяких истоков жизни.