Виктор Тельпугов - Парашютисты

— Нет.

— Хотя и страшновато?

— Хотя и страшновато, — в тон ему ответил Слободкин.

Прыжки прошли хорошо. Они всегда особенно хорошо проходили, когда Казанский прыгал вместе со всеми.

Целыми взводами приземлялись на один "пятачок". Полковник был доволен и не скрывал этого.

— Война начнется — цены вам, ребятки, не будет, — сказал и Коровушкин на политзанятиях вечером.

— Война? Как — начнется? И с кем? — забросали его солдаты вопросами.

— Оружие "потенциального противника" чье на занятиях изучаете? спросил Коровушкин, хитро прищурившись.

Ребята молчали.

— Ну, недогадливые! А какой язык вам ввели?

— Немецкий, — за всех ответил Кузя. — Так ведь с немцами у нас договор. Недавно подписан.

— Договор будем соблюдать, — твердо сказал Коровушкин, — Обязательно будем. А если они его нарушат, первый ответ перед нами будут держать, перед воздушной пехотой.

Он сказал это так, будто людей важнее парашютистов нет во всей державе. Да и все так считали. А как же еще?

Стоят ребята опять на крыле бомбардировщика, смотрят на землю, проплывающую внизу, сердце каждого вздрагивает от пронзившей его мысли: "Твоя это земля, твоя! Ты за нее перед всем народов в ответе". Правая рука на кольце. Левая крепко сжимает стальной трос, идущий от фюзеляжа к концу плоскости. Только одна секунда нужна тебе, чтобы коршуном кинуться на врага. Одна секунда. Все готово, нужна только команда, только взмах флажка штурмана, и пошел!… А ну-ка, суньтесь, кому охота!

Во время последней отработки "троллейбуса" особенно отличился, конечно, Кузя. Полковник поблагодарил его. На вечернем построении было объявлено, что Кузе за особые успехи в боевой и политической подготовке предоставляется отпуск. И какой? На целых пять дней! Послезавтра он поедет домой, в Москву, где у многих семья, родные, близкие.

Вся рота стала готовить Кузю в эту поездку. Ребята строчили письма, забрасывали Кузю десятками адресов, и отпуск его грозил превратиться в сущее наказание; Но Кузя не унывал, он готов был собрать поручения со всей бригады, со всего соседнего авиационного полка и самым добросовестным образом выполнить их, лишь бы побывать в Москве. Служба службой, а тоска по дому точит сердце каждого солдата, даже такого, как Кузя, которого на любом занятии всем в пример ставят.

Не преминул воспользоваться оказией и Слободкин.

— К маме, прошу, забеги. Расскажи ей, как нам тут служится. В письмах всего не объяснишь. — Потом, помявшись, спросил; — Ты в Москву через Клинск?

— Как же еще? Другого пути пока нет.

Слободкин вздохнул с облегчением и протянул Кузе похрустывающий треугольник.

— Брось на вокзале в Клинске.

Кузя повертел конверт перед глазами и сказал:

— К маме зайду. Письмо опущу. Только открой секрет: кому ты все строчишь?

— Кому, кому! Тебе что, трудно?

— Нет, почему же? Но ты все-таки скажи. Влюблен? Да?

— Не надо, сам отправлю, раз так…

— Ну ладно, ладно. Знаю, кореш у тебя в Клинске, и ты ему каждый день пишешь. Верно? Кореш?

— Кореш.

— Скачко? И. С.?

— И. С.

— Иван, что ли?

Слободкин оглянулся по сторонам и тихо, но твердо сказал:

— Инесса.

— Имя какое-то редкое.

— Обыкновенное. Инесса, Ина, — обиделся почему-то Слободкин. — Только ты молчал бы, раз догадался. Кузя, как мог, успокоил Слободкина:

— Видишь ли, догадался не я один, догадалась целая рота, и давно уже, но молчать я умею. И рота умеет молчать.

Слободкин не ответил. Вид у него был совершенно обескураженный.

— Ну, хорошо, хорошо, — сжалился Кузя, — нет у тебя никого в Клинске, кроме кореша. Так и запишем: нет никакой Ины.

— Тише ты! — взмолился Слободкин. — Ну есть, есть. И что из того? Кому интересно? Только мне да ей.

— Ишь ты какой! Все ребята свои письма из дома вслух читают?

— Читают.

— Ты слушаешь?

— Слушаю.

— А в свои дела пускать никого не желаешь? Здорово, значит, тебя забрало, если ни с кем не делишься. Точно я говорю?

— Точно.

— Ну, тогда прощается, — похлопал по плечу Слободкина Кузя. Красивая?

— По-моему, очень.

— Фото! — протянул ладонь Кузя,

— Да я… Да у меня…

— Фото, говорят тебе.

Слободкин долго рылся в карманах гимнастерки, будто и в самом деле не помнил, есть ли у него фотография. Наконец извлек крохотную, с почтовую марку, карточку.

— Вот, смотри, только, чур…

— Иван Скачко?

— Ага.

— Ничего. Очень даже ничего. Одобряю.

…В эту ночь Слободкин рассказал Кузе историю своей любви. Их койки стояли рядом, у самого окна, и, когда все в роте заснули, Слободкин зашептал над самым ухом товарища:

— Познакомились мы случайно в Клинске. Помнишь, когда под Новый год к шефам ездили?

— Я не ездил.

— Ты-то в наряде был, а вот мне повезло.

— Так уж сразу и повезло?

— Ты слушай, она такая хорошая… Я думаю теперь о ней все время. Где бы ни был — на занятиях, на стрельбах, в самолете, — из головы не выходит. Ночью вижу ее.

— Кто ж такая?

— В школе учится. Кузя тихонечко свистнул.

— Но ты не подумай, не девчонка какая-нибудь, Умница, и ямочка на щеке.

— Ямочка?

— Когда улыбнется, уползает вот сюда, — Слободкин показал на своем лице, куда именно уползает ямочка.

— Криворотая, что ли?

— Дурак ты, Кузя. От счастья это, понимаешь?

— От счастья?

— Ну да, от счастья. Неужели не понятно? Вот ты с парашютом лучше всех прыгаешь, но в жизни совсем не разбираешься.

— А ты откуда знаешь, что от счастья?

— Она сама пишет; "Твоя счастливая И.". В каждом письме, хочешь, покажу?

— Чужие письма читать не полагается. Я человек интеллигентный.

— Интеллигентный? А когда ребята свои письма вслух читают, слушаешь?

— Когда читают, слушаю, но сам носа не сую.

На рассвете зашелестел Слободкин клинскими письмами над ухом Кузи. Каждое действительно кончалось словами: "Твоя счастливая И.".

— Значит, по-настоящему? — уже совершенно серьезно спросил Кузя, когда Слободкин дочитал последнее письмо.

— Я так понимаю. Только чтобы рота ни в коем случае…

— Вот затвердил: рота, рота… Рота, она тоже не каменная, все поймет, если надо.

— Я тебя умоляю.

— Не умоляй, я тайну хранить умею. Но рота, по-моему, кое о чем догадалась.

— Ты шутишь?

— Почему шучу? Ни людям, ни тем более ротам с любовью шутить не полагается.

Они рассмеялись — тихо-тихо, как смеются только очень счастливые люди. Даже дневальный ничего не услышал.

А может, просто у тумбочки стоял деликатный человек и, в нарушение всех уставов, делал вид, что не дошло до его слуха ни звука из того, что шелестело, жужжало, вздыхало всю ночь за его спиной?

Почти все ребята в роте действительно знали о том, что Слободкин влюблен, но никто над ним не смеялся, хотя над некоторыми подшучивали будь здоров. Слободкину каждый хотел помочь.