Вяйнё Линна - Неизвестный солдат

– В супе ровно столько гороху, сколько следует. Вот только горох не разваристый.

– Помолчи! Горох был бы мягкий, стоило только развести под ним хороший огонь. – Хиетанен зло вырвал свой котелок из рук повара.

– Нечего зря языки чесать. Мы здесь тоже валялись в грязи не хуже вас. Целый день под артиллерийским и минометным огнем. В первой роте повара убило. – Повар, разливавший суп, сердито огрызался, но заслужил лишь язвительный намек:

– Черта ли нам в том, что в первой повара убило! Вот если б это случилось у нас!

Только Ванхала не роптал и смиренно попросил добавки:

– Можно одной жижи.

Среди всеобщей злобы и презрения повар сумел оценить такую кротость. Он зачерпнул супу прямо со дна котла и налил котелок Ванхалы до краев. С трудом сдерживая улыбку, Ванхала поспешил уединиться и с аппетитом принялся за густой гороховый суп.

Брюзжание не прекратилось даже с приходом Ламмио, и тогда он сказал:

– Кому еда не нравится, может не есть. Это не обязанность.

После этих слов громкий ропот протеста прекратился, однако тихое брюзжание не оставляло сомнений в том, что думают люди:

– Если он появится на передовой, можно записывать его в покойники. Пуля достанет его – не спереди, так сзади.

– Ишь как вытянул свою кривую шею!

– Выродок проклятый. Черт длинноногий. Выпендривается, как вошь на гребешке, и еще пасть разевает, словно порядочный.

В третьем взводе шептались о чем-то с таинственным видом. В густом ольховнике шел дележ сахара. Хиетанен раскладывал куски на маленькие кучки.

– Давайте уговоримся, братцы: если кого убыот раньше, чем он съест свой сахар, то сахар достанется отделению. Чтоб не ссориться потом, – сказал Лахтинен.

Сквозь хруст и треск послышались одобрительные возгласы.

Кто-то сказал:

– Нас теперь долго не введут в дело. Мы хорошо поработали сегодня.

– Не особенно на это рассчитывай, – сказал Лахтинен. – Сегодня все части порядком потрепало. Шуму и звону было столько, что весь свет ходуном ходил. Ты сам видел, как досталось ребятам из второго батальона.

Лахтинен попытался расхолодить своих не в меру воодушевленных однополчан. Оп не то чтобы хотел преуменьшить свершенное солдатами, но, верный своей привычке, непременно стремился добавить ложку дегтя в бочку общей радости.

– Если ровно не разделится, остаток мой, – сказал Рахикайпеи. – Я нашел мешок.

– А другого там ничего не было?

– Была пара крыс и мешок капусты. На что нам капуста? Ее слишком долго варить.

– Была бы у нас пшеничная мука и масло, можно было бы напечь оладий.

– Да, и еще бы ягодное варенье.

– Перестаньте! Мне от таких разговоров дурно делается.

Они скрутили цигарки из махорки, найденной в карманах убитых неприятельских солдат, и закурили, лежа на траве и болтая меж собой. Все казалось таким мирным, словно никакой войны не было и в помине. Пейзаж вокруг этой глухой деревни был прекрасен. На лугах пестрели яркие цветы, от высокой травы исходил крепкий аромат. Свежий вечерний воздух приятно освежал. По небу широкой грядой плыли облака: собирался дождь.

– Эй, ребята! «Лотты»!

– И командир!

По дороге шагал командир батальона в сопровождении адъютанта и двух «лотт». Осмотрев поле боя, адъютант сфотографировал «лотт» рядом с трофейным минометом. Потом они наткнулись на убитых русских, и «лотты», брезгливо наморщившись, проговорили:

– Фи, какие безобразные. Ах, как ужасно! – добавили они, наткнувшись на человека, у которого осколком вырвало мозг. А при виде санитарных автомобилей, доставлявших раненых второго батальона в полевой госпиталь, заметили: – Ах, бедняжки, какие муки им пришлось испытать!

– Не было никакой возможности отправить их раньше, – сказал командир батальона.

– Вторая рота сама на время попала в окружение, когда перерезала дорогу.

– Да, война – это ужасно.

Одна из «лотт», Райли Котилайнен, вспомнила, что она женщина и что ей как бы положено повздыхать над увиденным. В действительности же душой она была далеко от всего этого; ее внимание было всецело занято адъютантом- видным офицером с тонким обхождением, очень образованным и владевшим четырьмя языками.

Был ли он тем самым офицером ее мечты, ради осуществления которой она, Райли Котилайнен, и стала фронтовой «лоттой», одураченная мифом о «лотте»- героине, раздутым Зимней войной и слабоумными иностранными корреспондентами, проявив патриотизм, который пять лет в средней школе вбивали в голову этой телефонистке-провинциалке?

– Немцы поразительно быстро продвигаются вперед, – сказал адъютант, вспоминая последние известия. – Мы даже в наших самых дерзновенных мечтах не могли надеяться на это.

– В мечтах – нет, но есть еще и расчеты. У немецкого военного командования золотая традиция: оно не надеется, оно рассчитывает. У русских единственный козырь – равнодушная или безразличная стойкость священного бурого зверя. Но значение этого фактора уменьшается по мере того, как война приобретает все более технический характер. А в этом с немцами никто тягаться не может.

Майор охотно рассуждал о войне и военных действиях с «научной» точки зрения. Он прочел много книг по военному делу и был заядлым германофилом. Научность его мышления была столь неподдельна, что в нем даже можно было обнаружить небольшой проблеск духовности. Он был склонен мыслить абстрактно и из частных деталей делать общие выводы.

Майор Сарастие был высок ростом и шагал несколько тяжело и неуклюже, как все крупные мужчины. Крепкий затылок и волевое лицо свидетельствовали о силе и здоровье. Время от времени он щелкал по голенищу ошкуренной лозиной.

Лежавшие у дороги пулеметчики все как один старательно посмотрели в сторону, чтобы не отдавать майору честь. Они еще не научились чувствовать себя при этом свободно. Майор остановился и спросил у них:

– Вы получили еду?

– Так точно, господин майор, – ответил Сало, поднявшись и став по стойке «смирно».

Майор и без того знал, что его люди уже накормлены, но в такой вечер командиру подобает задавать благодушные вопросы. Он провел весь день в крайнем напряжении, ибо известия о ходе боя, приходившие одно за другим, вначале не сулили ничего хорошего. Потери быстро возрастали, а линия фронта все еще не была прорвана. В общей сложности в этот день в батальоне погибло более ста человек, и, чтобы не сообщать об этих тяжелых потерях, он прогуливался теперь по деревенской дороге. При этом майор был преисполнен чувства собственной значимости. У него было ощущение, будто бы его жизненные силы возросли вдвое, и он вошел в такую хорошую форму, что теперь с нетерпением ожидал, когда можно будет перейти к выполнению новой задачи. С солдатами, с «этими носителями исконно финских черт», он заговаривал благодушно-доброжелательно.