Андрей Семенов - Секретная битва

Это действительно было так. Из-под облетевшей шелухи революционной фразеологии проглянуло чистое золото могучей империи со всеми атрибутами великой державы. Сталин распустил Коминтерн и навсегда отрекся от химеры мировой революции. Введена новая военная форма, учреждены новые ордена. Ежедневно по радио звучал новый гимн Советского Союза на величественную музыку Александрова взамен устаревшего «Интернационала».

Наконец, Русская православная церковь была легально допущена к участию в общественной жизни страны. После четверти века гонений и репрессий церковь возглавил Патриарх. В церквах, отобранных, большевиками и активистами-коллективизаторами, вновь начались открытые богослужения.

Девиз «За веру, царя и отечество!» вернулся в Страну Советов заново переосмысленный. Веру возродили и разрешили верить, усатый царь, любимый и превозносимый всем народом, сидел в Кремле, а Отечество, оскверняемое теперь иноземцами, напоминало о своем былом величии золотом шитья и орденов, кроем мундиров, торжественным гимном. Это Отечество ждало и требовало отмщения.

Так начинался 1943 год.

Головин повернул шею, зажатую тесным и жестким воротником, недовольно посмотрел на золотой погон на плече и скосил глаза дальше — туда, где на стене висел портрет Вождя, которого Головин перестал понимать год назад. Год назад Сталин подписал договор с Черчиллем. По этому договору Советский Союз не мог уже прекратить войну в удобное для себя время и обязан был драться до полного разгрома Германии. Несколько месяцев назад в войсках была введена красивая белогвардейская форма, принять которую Головин не мог сердцем. Романтика революции, которая погнала молодого Филиппа в Красную Армию в надежде построить светлое будущее, умерла раз и навсегда. Место пылких говорунов-революционеров заняли напыщенные изворотливые чиновники в форме и без, с партбилетами в карманах — новое дворянство Империи, безоглядно преданное царю, их породившему, призвавшему их в столицу из безвестности глухих провинций.

Филипп Ильич начинал чувствовать себя лишним винтиком в государственном механизме. Посоветоваться бы с кем-нибудь, поделиться бы сомнениями, одолевающими генеральскую голову, выслушать бы умные слова и получить наконец-то ответ на вопрос, как жить дальше. Да только с кем посоветоваться? Кому можно довериться без опаски? Аббакумов через полчаса узнает о твоих сомнениях.

Остается только Паша Рукомойников. Забавный парадокс. Сотрудник и любимец Аббакумова совершенно точно не будет доносить на генерала Головина своему шефу, чего нельзя гарантированно сказать о работниках Генштаба, даже о собственных ближайших сотрудниках. Каждый второй после доверительного разговора побежит в кабинет набирать номер аббакумовской приемной, а оставшаяся половина непременно доложит либо Антонову, либо самому Василевскому.

Головин вспомнил Штейна и вздохнул.

Тесный ворот и вообще весь китель, сковывающий движения, раздражали его и портили настроение. Каждый раз мимоходом видя свои золотые погоны в зеркале, генерал говорил сам себе: «Продал ты, Филька Головин, идеалы Революции. Продал ты тех ребят, что погибли под Петроградом в восемнадцатом, под Омском в девятнадцатом и на Перекопе в двадцатом. За золотые сталинские побрякушки продал. Хуже павлина вырядился, аж глазам от золотого твоего блеска больно. И ты, Филька, не только ребят, своих погибших товарищей, продал. Ты молодость свою товарищу Сталину продал».

Головин вздохнул еще глубже и заставил себя вернуться к служебным делам. Настроения у него не было никакого, работать не хотелось и не получалось сосредоточиться на служебных вопросах. Чтобы хоть чем-то себя занять, он пододвинул к себе стопку листков — поименный список немецких генералов и офицеров, попавших в советский плен под Сталинградом. Вооружившись красным карандашом, он привычно стал помечать заинтересовавшие его фамилии.

Первым делом генерал заглянул в самый конец списка на последнем листе и удовлетворенно сделал первую запись: «2500». Именно столько немецких офицеров сдалось в плен. Затем он снова вернулся к началу и поставил галочки напротив фамилий фельдмаршала Паулюса и генерала Зейдлица. Головин объединил эти две галочки общей фигурной скобкой и приписал на полях: «Привлечь к сотрудничеству». Его карандаш заскользил вниз по списку, иногда останавливаясь на той или иной фамилии, судьбу обладателя которой решал сейчас генерал.

Если карандаш ставил напротив этой фамилии галочку, то пленному немцу в скором времени предстояло повторить путь советского генерала Власова с точностью до наоборот. Если Власов вербовал военнопленных в свою Русскую освободительную армию, то немцам предстояло стать агентами влияния в мощнейшей советской пропагандистской машине, имеющего целью подрыв боевого духа противника. Вскоре эти офицеры и генералы, чьи имена знала вся Германия, станут подписывать пацифистские прокламации, составленные в Генеральном штабе и НКВД СССР. Именно эти генералы и офицеры по подсказке советских кураторов создадут комитет «Свободная Германия».

Внезапно генеральская рука, занесенная над пачкой листов с фамилиями пленных, дрогнула, карандаш, ползущий по строчкам, споткнулся. На втором листе рукой советской машинистки было впечатано: «подполковник Гетц Конрад фон».

Если бы Вельзевул со всей своей свитой, пробив паркетный пол, восстал из преисподней посреди генеральского кабинета, Филипп Ильич не испугался и не удивился бы сильнее, чем сейчас, прочитав черным по белому четыре слова. Последним, на кого столь короткое предложение производило столь же сильное впечатление, был библейский царь, прочитавший на стене огненные слова: «Мене, мене, текел, фарес». Головин, учивший закон Божий еще в дореволюционные времена, вспомнил, что того царя убили в ближайшую же ночь после прочтения этих роковых слов. Лысина его взмокла. Перед ним уже не черным по белому были напечатаны, а потусторонним огнем пламенели страшные слова: «подполковник Гетц Конрад фон».

Как смертный приговор за измену родине.

«Надо же, выжил! Уцелел, сукин сын! — Генерал отер платком лысину. — А может, однофамилец? Как тот фон Гетц из Стокгольма мог оказаться в действующей армии, под Сталинградом? Его должны были арестовать и наверняка арестовали. И не просто арестовали, но и для пущего спокойствия потопили паром, на котором его должны были переправить в Германию. Я своими глазами год назад читал некрологи. Не может быть, чтобы Канарис или Шелленберг задумывали какую-то дьявольскую провокацию. Да какой им смысл сначала объявлять оберст-лейтенанта погибшим, а потом сдавать его в советский плен? Ради чего? Ради каких целей? Какую задачу он может выполнять в нашем плену? Нелепость какая-то!»