Леонид Платов - Когти тигра (сборник)

Он говорил протяжно, затрудненно, с какими-то прыгающими горловыми интонациями. Так говорят глухонемые, научившиеся разговаривать с губ.

— Тебе лучше? Ну скажи, лучше тебе? — Медсестре: — Что же вы стоите? Откройте окно!

Колесников вперил в Нину Ивановну одинокий глаз, темневший из-под бинтов.

— Должен, — выговорил он с трудом. — Приказано — должен, иначе не могу.

— Что ты должен?

Но он не обратил внимания и на этот вопрос.

— Ты вчера сказала: не надо, опасно. Но я должен, пойми!

— Вчера?!

Боже мой! Но ведь он разговаривает не с ней! Даже, наверное, не видит ее. Он видит другую, воображаемую Нину — ту, которая всегда приходит к нему в бреду. С этой Ниной и продолжает непонятный, прерванный «вчера» разговор.

Колесников к чему-то прислушивался. К чему? К перешептыванию Нины Ивановны и медсестры, склонившихся над ним? К тиканью часов на подоконнике? Но он же не слышит ни тиканья, ни шепота! Он очень далеко отсюда…

Или он прислушивается к нарастающему шуму внутри — к пульсации крови? (Пульс под рукой Нины Ивановны все учащался.)

Внезапно одноглазый белый шар рывком приподнялся над подушкой.

— Шаги? Почему я не слышу шагов?

Какие шаги? Коридор пуст. И вокруг все тихо. Светает, но госпиталь еще целиком погружен в сон, будто утонул в недвижной светлой воде.

А! Шарканье дворницких метел. Первый звук пробуждающегося города. Он донесся с улицы через открытую форточку.

— Это дворники. Только дворники! Сейчас утро. Дворники подметают улицы.

Она спохватилась. Ведь мысли его не здесь, они в каком-то другом измерении. Неизвестно даже, что там: утро, день, ночь? И в этом недоступном для нее измерении почему-то стало очень тихо.

— Почему стало тихо? — спросил Колесников с заминкой. — Я не слышу шагов.

— Где?

— Наверху… Неужели он сбежал?

— Кто? — С отчаянием: — Но я же не знаю, о ком ты говоришь!

— Да, сбежал от меня. Они взяли его с собой в кузов.

— В какой кузов? — Сестре: — Шприц для укола!

Руки Колесникова прыгали по одеялу. Он вскинулся, порываясь куда-то бежать. Медсестра удержала его за плечи. Нина Ивановна сделала ему второй укол.

— Но я догоню его, — пробормотал Колесников. — Я должен догнать и догоню!

Лекарство начало оказывать действие. Одинокий глаз, темневший посреди бинтов, закрылся. Мускулы Колесникова расслабились, голова опустилась на подушку. Он дышал устало, будто несколько раз обежал вокруг госпиталя.

Одеяло на груди его поднималось медленнее и медленнее. Он погружался в сон, в оцепенение, из которого вышел всего на несколько минут.

— Нина Ивановна! — окликнула медсестра.

Белое облако, колыхаясь, быстро подвигалось по коридору. То генерал второпях и сердясь надевал на ходу халат, а семенившая рядом Дора старалась помочь ему попасть в рукава.

Нина Ивановна метнулась навстречу:

— Товарищ генерал!..

Она задохнулась от волнения.

Скрип табуретки. И мгновенно в боксе воцарилась тишина. Усевшись, генерал долго вглядывался в просвет между бинтами, где, как крыло мотылька, вздрагивало закрытое веко.

— Анализ крови? Температурный листок? — Не Оборачиваясь, он протянул руку назад. Шелест переворачиваемой бумаги. — Энцефалограмма?

— Вот она.

— Не давайте ее пока. Закончим осмотр. Разбинтуйте голову больному. Так.

И прохладная ладонь опустилась на лоб Колесникова, затем очень медленным, бережным движением откинула со лба мокрую от йота седую прядь…

Июнь. Вечер. Вереница военных машин — легковых и грузовых — спешит из Вены в Будапешт.

На фоне пологих холмов мелькают рощи и сады, черепичные крыши, шпили колоколен. Шелковица осыпается с деревьев, высаженных вдоль шоссе, и малыши в штанах с помочами, беззаботно перекликаясь, собирают ее в высокие узкие корзины.

Умиротворяющая голубизна разлита в воздухе. Или это лишь кажется так? Война кончилась, и восприятие пейзажа круто изменилось. Реки перестали быть водными рубежами, холмы — командными высотами: пейзажу возвращено первоначальное, мирное его значение.

Клаксонами шоферы подгоняют друг друга. После заката, согласно новым правилам, въезд в Будапешт запрещен. Через город по ночам пропускают только воинские части, с триумфом возвращающиеся на Родину, домой.

Многим офицерам, однако, еще не скоро домой. Они спешат в Будапешт по делам службы.

Нет, не повезло! Как ни старались, не успели миновать в положенный час контрольно-пропускной пункт у въезда в город. Облако пыли, пронизанное почти горизонтальными лучами солнца, взвилось над предместьем Будапешта. К наплавному, на понтонах, мосту гулким шагом подходит пехота. Из переулков, заваленных битым кирпичом, рысцой выезжает конница. Где-то негромко урчат моторы танков, как гром затихающей, уходящей за горизонт грозы.

Знамена вынуты из чехлов. Без роздыха играет оркестр. Представитель Военного совета фронта, генерал, провожающий войска, стоит у переправы, выпрямившись, сдвинув каблуки, не отнимая руки от козырька фуражки. Он будет стоять так очень долго, пока не пройдет последняя часть, убывающая сегодня на Родину.

Один из опоздавших, офицер-артиллерист, и его шофер вылезли из «виллиса».

— Жал на всю железку, товарищ гвардии майор, — сконфуженно говорит шофер. — На пять минут всего и опоздал.

Артиллерист не отвечает. Стоя у перил моста, засмотрелся на город.

Город на противоположном берегу будто позолочен. Вернее, позолочена верхняя его половина. Глубокие сиреневые тени обозначают устья улиц, выходящих к Дунаю. Набережная и нижние этажи зданий уже залиты сумерками, медленным приливом ночи. Но верхние этажи пока освещены солнцем. Они сплошь усыпаны блестками, мириадами ярких блесток. Там еще длится день.

— Да-а, хорош, — одобрительно сказали рядом.

— В феврале, когда брали его, не такой вроде был.

— А за дымом и пылью что увидишь…

— Зато теперь увидели его. А кое-кому и вовсе не пришлось.

— Это верно.

У парапета набережной теснятся офицеры.

Обернувшись, они прикладывают руки к козырькам фуражек и расступаются, давая вновь прибывшему место у парапета.

— Каково? — говорит, улыбаясь, один из офицеров. — Вроде бы победители мы, а нас в освобожденный нами город не пускают!

— Тоже не успели к закату?

— Ага! На бережку всем до утра припухать.

Бои в непосредственной близости к Дунаю, как известно, отличались особым ожесточением. Вокруг здания парламента горы щебня. Вихрь генерального штурма сорвал крыши с соседних домов, завязал в клубок арматуру перекрытий, в разные стороны раскидал огромные гранитные плиты. Но парламент уцелел.

Некоторое время офицеры молча смотрят на величественное здание над Дунаем, чудом уцелевшее среди всеобщего хаоса.