Валериан Якубовский - Дезертир

Перед началом уборки колосовых дирекция и партком решили снять рабочих полеводческих бригад и направить их на недельку для завершения зеленой жатвы на Вондокурских лугах. Мать и сестра Шилова уходили на сенокос.

— Смотри, Мишенька, — наказывала Татьяна Федоровна, — сиди дома и жди, пока мы с Валюшенькой не вернемся с сенокоса.

Она сварила ему похлебки, оставила хлеба, молока, а коз увела с собой. Шилов придерживался запрета матери и не появлялся в лесу, покамест в опытной свежи кривотолки о бородатом старике в черных очках.

Оставшись под защитой замка, он незаметно для себя сделал открытие. Ему нельзя топить печки. Дым из трубы в запертом доме мог повредить Шилову, который при виде множества посудин с молоком вдруг захотел чищеной картошки. Отыскав старый примус, он починил поршень, продул горелку, нашел бутыль с керосином и стал варить картошку на примусе.

На третий день вечером он разжег в сенях примус, поставил чугунок с картошкой в зашел в избу почитать свежую газету. Запахло паленым. Дым проникал в горницу. Шилов потянул носом и выбежал в сени. Над примусом полыхало пламя, вздымаясь до самого потолка. Загорелся стол. Схватив ведро воды, Шилов вылил на примус и, обжигая пальцы, выпустил воздух. Пламя погасло, но сени переполнились дымом и паром.

Спустя полчаса пришла Татьяна Федоровна проведать сына. Открыла дверь и увидела следы пожара. Она испугалась и еле устояла на ногах.

— Что же ты, дитятко, делаешь? — завопила мать, разводя руками. — Ты подумал, что станет с тобой, коли хутор сгорит?

— Подумал, мама, — признал за собой вину Шилов. — Прости. Недоглядел. Газетка подвела. — Ему стало жаль матери, пришедшей за пять верст. Он принял от нее бидончик с молоком и проводил мать в горницу, рассказав о случившемся. Шилов поклялся, что будет осторожным и больше не допустит пожара.

— Разжег примус, — по-прежнему наставляла непутевого сына мать, — не отходи от него ни на шаг, пока выключишь.

— Понял. Все понял, мама.

— Понял, а сам себе пакостишь…

Татьяна Федоровна хотела истопить печку, но не стала возиться с дровами и, потолкавшись у примуса, легла отдохнуть. Утром, чуть свет, снова собралась на покос, чтоб не опоздать к началу работы.

— Смотри, сынок, — запирая дверь, поучала мать, — будь осторожней. Береженого и бог бережет. Домой придем с Валюшенькой в субботу. Ходить-то мне к тебе, дитятко, недосуг, да и Семеновна, наш бригадир, что-то подозревает: "Куда, — говорит, — пошла на ночь глядючи?" — "Пойду огородец проведаю". — "А молоко зачем с собой?" — "Киснет, — говорю, — Поставлю на творог. Не пропадать же ему даром". — "Иди-иди… Я так спросила"…

В эту долгую неделю произошло еще одно событие, стоившее Шилову нервов и порчи крови. В огороде побывал вор. Шилов не только не мог поймать его, как говорят, с поличным, но и напугать и заставить уйти без добычи.

Прослушав утреннюю сводку у приемника, он влез на чердак и, как всегда, стал наблюдать за большаком. Проехала Симка-молочница, пронеслась машина, и на дороге опять становилось пусто. Шилов перевел взгляд на огородное пугало, возвышавшееся над зеленым морем картофельной ботвы, и увидел женщину, которая стояла на коленях в борозде и бросала в корзину мелкий, с куриное яйцо молодой картофель. Женщина не опасалась, что на нее смотрят так как знала, что хозяйка на сенокосе и в хуторе нет ни одной живой души. Шилов определил в ней хромую Параньку. Раньше она нанималась в няньки, бродяжничала, просила милостыню. Теперь живет на иждивенческом пайке. Ворует, забираясь в дома и в огороды…

Рука Шилова потянулась за обломком кирпича. Появилось желание прекратить гнусный грабеж среди бела дня. Шилов почувствовал себя на высоте у Ствиги. Глаза его устремлены сквозь стекла панорамы в тупое рыло фашистского танка. Еще мгновение — и он крикнет: "Готово!" Ершов дернет рукоятку затвора — и бронированное чудовище вздрогнет, остановится. И сотнями змеек огонь замельтешит по угловатым щитам изуродованной стали…

Но не туг-то было! Женщина, что танк, безнаказанно крутит опорками-гусеницами поперек грядок, немилосердно утюжит ботву, выбирает лучшие кусты, рвет их, наполняет корзину и спокойно уходит из огорода. Ей наплевать, что на чердаке притаился грозный артиллерист, способный сокрушать броню.

Шилов зловеще заскрежетал зубами, расписавшись в бессилии перед убогой старушонкой. Взгляд его опять остановился на неподвижном пугале, охраняющем опаскуженный огород. Но, сравнивая себя с этим предметом, состоящим из двух палок, рваного пиджака и шапки, поднятой с помойки, Шилов позавидовал пугалу. Его боятся птицы. Шилова никто не боится. Пугало не страшится людей, будь перед ним хоть сам прокурор или следователь Невзоров. Шилов испугался параличной старухи, потому что не числится в живых. Его нет на этом свете. Он утопленник. А утопленники страшны только во сне.

С яростью отшвырнув от себя осколок кирпича, которым хотел припугнуть Параньку, Шилов схватился за голову и в бессильной злобе снова заскрипел зубами. Сердце его разрывалось от обиды, что он всего лишь — ничтожество.

С приходом матери с сенокоса, Шилов посетовал на свою беспомощность, сообщив, что у него на глазах Паранька обокрала огород.

В понедельник Татьяна Федоровна увидела Параньку, вертевшуюся у парников, где снимали свежие огурцы, и подозвала к себе:

— Ну-ка, красотка, показывай, что у тебя на ногах? — и, взглянув на подошвы стоптанных опорков, разразилась угрожающей бранью: — А-а, голубушка, попалась? Вот кто у меня на огородце побывал! Ну, смотри, хромая. Поймаю — вторую ногу выдерну. Будешь ты у меня на больной костылять. Аконькую, что голубиное яичко, картошечку покопала…

— Может, не она? — подошла Семеновна и строго заглянула Параньке в глаза: — Копала картошку в Кошачьем хуторе?

— Копала.

— Много ли накопала?

— Корзину.

— А сколько напортила? — Татьяна Федоровна воспылала страстью расправиться с Паранькой по-своему, да не успела.

— Оставь убогую! — вступились за нее бабы, и Паранька < захныкала, задергалась и поковыляла прочь, так и не получив зелененьких огурчиков.

Татьяна Федоровна осталась довольной. Она все-таки при людях отругала Параньку и оградила себя от подозрений. в будущем, когда нужда заставит и ее запустить руку в государственный амбар, чтобы прокормить сына и сберечь за душой лишнюю копейку на черный день.

С августом пришла уборка зерновых. Вслед за рожью поспевал ячмень. Вывели жатки и на ячменные поля. Бригада Клавдии Семеновны вязала снопы и ставила их в суслоны, работа спорилась, да и урожай радовал душу.

Держа серп в полевой сторожке, Татьяна Федоровна, привыкшая с весны таскать козам на ночь по мешку травы, после работы оставалась в поле и шла за серпом. Она уподобилась Параньке, которую публично честила за воровство, и в первый же день жатвы оголила два снопа ячменя. Колосья сунула в мешок, а сверху прикрыла травой. И так несколько дней подряд.