Геннадий Семенихин - Над Москвою небо чистое

– Полковник Демидов у аппарата.

– Демидыч! – раздался бодрый голос генерала Комарова. – Вставай, Демидыч! Вставай, поднимайся, рабочий народ! Слышишь, что говорю? Если у тебя есть под боком фляжка со спиртом, налей, но не больше полсотни граммов. Понял, Демидыч? – голос генерала так и дрожал от буйного веселья. И Демидов, стряхнувший с себя остатки дремоты, улыбнулся в трубку:

– Загадками говорите, товарищ генерал. За что пить-то? Дела не такие уж густые, чтобы тосты поднимать.

– За что, спрашиваешь? – еще громче и веселее закричал Комаров. – А ты выпей за самую большую радость, какую только могли мы ждать в этом сорок первом году! За разгром немцев под Москвой! За наступление наше. Хватит тебе немецкие пушки слушать. Ровно через десять минут будешь слушать новую музыку. Нашу, советскую, понял? А теперь получай задание. С рассветом всеми исправными самолетами ударишь по южной опушке леса на участке Выселки – Карманово. Делай отметки по карте.

Демидов, не надевая унтов, в одних шерстяных носках подбежал к столу начальника штаба. Под диктовку Комарова он торопливо рисовал на разостланной карте скобки и стрелки, красную черту маршрута, записывал время и высоту эшелона, а сам чувствовал, как сильнее и сильнее пульсирует на левом виске жилка и отчего-то трудно становится читать названия населенных пунктов.

– Все, что ли? – резко спросил Комаров. – А теперь выходи из своей норы музыку слушать.

Полковник быстро оделся и, распахивая дверь во вторую половину землянки, крикнул тем немногим, кто там спал, – Петельникову, инженеру Стогову, двум связным:

– Наступление! Созвать весь летный состав! Техники и механики – по машинам!

А потом выбежал наверх в расстегнутом шлемофоне и накинутом на плечи полушубке. Морозный ветер ожег лицо и грудь. Полковник только поглубже вдохнул его. Вокруг было еще темно, но над кромкой леса уже наметилась серая полоска.

И вдруг тишина раскололась по всему горизонту глухим слитным громыханием, и далекие зарницы осветили декабрьское подмосковное небо.

Артиллерия всех калибров грохотала непрерывно, без передышки, голоса наиболее мощных орудий лишь иногда пробивались в канонаде, словно солисты в хоре, Демидов стоял и слушал, и не замечал, как по жестким его щекам текли слезы.

– Выстояли! – радостно повторял он, обращаясь неизвестно к кому. – Выстояли, родимые. Вот оно, началось!

Когда поднятые по тревоге летчики прибыли на командный пункт, там только и слышалось радостное: «Наступление!», а Демидов невозмутимо сидел перед зеркалом и сбривал с подбородка остатки седоватой щетины.

– Собрались, дорогие товарищи! – весело приветствовал он летчиков. – Ну, чего этак смотрите? Удивились, что старик бреется? Так ведь наступление началось. Наступление! Понимаете, какой это праздник? Честное слово, ни одного небритого не выпущу в полет!

Он встал, застегнул на гимнастерке верхние пуговицы и сразу сделался торжественно-строгим.

– Товарищи командиры! Слушайте боевой приказ…

Двумя группами взяли курс к линии «фронта» в се оставшиеся в строю летчики девяносто пятого истребительного полка. Первую группу в десять машин вел полковник Демидов, вторую – комиссар Румянцев, нарушив закон, по которому один из них оставался на земле, если другой был в воздухе. Истребители, ревя моторами, приближались в сомкнутом строю к линии фронта. Сколько раз под крылом самолета мелькал этот вот перекресток асфальтированных дорог, эти лохматые, осыпанные снегом сосны или вот эта чудом уцелевшая церквушка с высокой колокольней! Да, много раз проносились над этим районом демидовцы. Но проносились для того, чтобы пулеметными очередями и пушечными залпами сдержать противника, не пустить его дальше. А теперь они летят, чтобы наступать и преследовать.

За Кармановом летчики увидели почерневший от снарядной копоти снег, разрушенные прямыми попаданиями снарядов немецкие доты, темнеющие на снегу трупы, огоньки, вспыхивающие на артиллерийских и минометных позициях. «Это наши орудия лупят», – весело подумал Демидов.

Над маленькой станцией самолеты были встречены нестройным огнем, и тотчас полковник приказал группе Румянцева ударить по фашистским зениткам, а сам со своей десяткой спикировал на дорогу, забитую крытыми грузовиками и повозками. Демидов в веселом азарте кричал:

– Еще заход, орелики! Бей их, треклятых! Это вам за Москву, это за Минск, это за Брест и Оршу!

Треск пулеметных очередей резал эфир, заглушал его голос.

Вечер первого дня наступления был тихим и ясным. Но к ночи в звездном небе вновь загудели моторы. Это тяжелые дальние бомбардировщики отправились в путь – бомбить вокзалы и склады, аэродромы и шоссейные дороги, прокладывать дорогу вперед тем, кто с оружием в руках шел по окровавленной русской земле и на плечах противника врывался в города и села, делая их снова советскими.

Было около девяти вечера, когда Демидов пригласил на командный пункт Румянцева, Боркуна, Воронова, Алешу Стрельцова, Красильникова, Стогова, Барыбина и Жернакова.

– Слушайте меня внимательно, товарищи, – сказал он. – Завтра утром мы делаем последний вылет.

– То есть как последний? – удивился Стрельцов. – Почему?

– Потому что есть приказ вывести наш полк в тыл и на базе его сформировать дивизию.

– Здорово, «батя»! – откровенно порадовался Боркун. – А кто ею будет командовать?

Демидов наклонил седеющую голову, улыбнулся.

– Ваш покорный слуга, товарищи командиры. Могу сказать по секрету, что есть проект приказа, по которому все вы назначаетесь на новые должности. Петельников – начальником штаба, Румянцев – начальником политотдела, Боркун – командиром полка, Стрельцов и Красильников получают эскадрильи. А теперь прошу всех следовать за мной.

Высокий, выпрямившийся, Демидов важно сделал два шага вперед и открыл дверь в другую половину землянки. Летчики вошли за ним и увидели сдвинутые столы, накрытые чистыми белыми скатертями, тарелки с закуской и наполненные рюмки. Майор Меньшиков и Ипатьев суетились, заканчивая последние приготовления.

– Каждому по сто граммов, не больше, – строго сказал Демидов и по-хозяйски оглядел стол. Потом первым взял рюмку: – Что я хочу сказать, товарищи? Давайте выпьем за победу под Москвой и за то, чтобы дожить до нашей самой большой победы над проклятым фашизмом. Мы многое вынесли, потеряли половину полка. Но согнуть нас было нельзя. Давайте же выпьем за то, чтобы и дальше быть такими… – он запнулся, подбирая слово, – крепкими, стойкими… В общем, как железо.

– Как сталь, – поправил Румянцев.

– Нет, как ртуть, – пробасил Боркун, – она вечно живая.

И они выпили.

Румянцев стоит у порога землянки командного пункта, а мимо него пробегают летчики, придерживая на ходу планшетки. Они спешат к самолетам, чтобы по первой зеленой ракете вырулить на старт, а по второй включить полный газ, снять тормоза и улететь вперед на запад с курсом 270 градусов. Румянцев остается на земле, он и даст эти две ракеты. А пока что он стоит, широко расставив ноги, крепко упираясь ими в твердый, прибитый подошвами унтов снег. Теплыми карими глазами провожает он летчиков, с радостным возбуждением думает о них: