Яромир Йон - Вечера на соломенном тюфяке (с иллюстрациями)

А вслух говорю:

— И это еще не все! Сюда, в твою палату, явится полковник, а с ним адъютант, который будет держать коробочку с медалью. Придет главный врач, придут офицеры, сестры и все чешские солдаты, сколько их есть в этом госпитале… Полковник произнесет речь. И потом прикрепит тебе на грудь медаль.

Брат смеется и кашляет.

— Но… к чему они прикрепят медаль? У меня ведь ничего… ничего нет. Даже мундира, даже рубашки своей нет. Пусть мне сошьют новый мундир!

Я спешно заказал новый мундир.

Когда я вернулся от портного, брат был без сознания. Придя в себя, он устремил на меня по‑детски тревожный взгляд.

— С короной… говоришь… медаль?

— С короной, и вся позолоченная!

Кто‑то постучал в дверь.

— Войдите!

Принесли новый мундир.

Прибежал парикмахер.

В палате наскоро прибрали.

Он ждал, ждал… И не дождался. Мы не дождались.

Вечером поднялась температура.

Приехали тетушки.

— Где он? Почему здесь? Как так? Не может ехать? Почему не может? Дома мы его поставим на ноги. Ведь он был, как пивовар! Каролинка сварит куриного бульону и… и… и…

Тетушки притихли. Он потерял сознание.

Временами, приходя в себя, он судорожно сжимал костлявыми пальцами руки тетушек.

Но даже тетушки не уберегли его от черных мумий.

Он лежал в морге гарнизонного госпиталя.

— Was? — спросил толстый человек, без пиджака, продолжая жевать хлеб с сыром. — Ein Leutnant? [50] Что? Лейтенант? (нем.).

— Да, лейтенант.

Человек поднялся с места и стал водить тетушек от гроба к гробу.

— Karporal — he! Karporal! Donnerwetter! [51] Капрал, капрал, черт возьми! (нем.).

Прибежал капрал. Поднял крышку гроба. Показалась голова обер-лейтенанта в драгунской форме.

— Halt [52] Здесь: отставить (нем.). , — скомандовал толстяк.

И тут же опустил крышку.

Тетушки стояли молча, погруженные в свое горе.

— Есть у вас какой‑нибудь лейтенант? — спрашиваю.

— Ja, Herr Baron. Muass dö sein! Es sind zehn Leutnants hier im Gonzen. Herr Baron… gehor… smst [53] Да, господин барон. Возможно. У нас в морге десять лейтенантов. Господин барон… честь… имею… (нем. диал.). .

Толстяк поднял черную крышку — под ней была голова ротмистра с бородой и усами.

— Боже праведный!

— Himmel! Dös gibt's net. No — dö sehn Sie‑Leutnant! [54] О небо! Опять не то. А вот посмотрите — лейтенант (нем. диал.).

Он лежал неподвижно. Небритый подбородок ушел в воротник мундира.

В одежде, казалось, не было тела. Словно в гроб положили только мундир и брюки.

Хоронили брата в Чехии.

Шли служащие похоронного бюро с факелами.

Шли восемь драгун в шлемах, карабины через плечо.

Смотрю, как медленно поворачиваются колеса катафалка. Подскакивают и дробят дорожный щебень.

Покачиваются венки.

На катафалке карликовые жестяные латы.

Выползаем за город.

Вокруг, куда ни глянь, влажные, не просыхающие чешские поля.

И туман, туман, туман.

Накрапывает дождик. Священник говорит невыразительно, монотонно.

Кто‑то всхлипывает.

Держу в руках ржавую саблю и фуражку с эмблемой — альпийским эдельвейсом.

В кармане у меня коробочка. Signum laudis [55] Знак похвалы (лат.); одна из низших воинских наград, присуждавшихся офицерам австрийской армии. .

Я рассматриваю застекленную горку.

Часто ли, милый брат, открывал ты эту горку и брал в руки ну хоть бы вон ту фарфоровую балерину в обшитой кружевами кокетливой юбочке, чье гладкое розовое личико словно бы являет собой идеал красоты? Или вот того пританцовывающего скрипача в розовых полосатых брючках?

Сколько тут вещиц, которые ты любил!

Вещи пережили тебя. Вещи равнодушны к человеческим горестям. Они тупо глазеют на нас. Они лицемерны. И любят лишь тогда, когда сами любимы.

Вот чванливые старые драгоценности. Вот русский самовар, чайник, расписанный библейскими сюжетами.

Наверное, тебе было приятно, позанимавшись здесь часок-другой, походить по комнате, постоять у горки.

Ты любил вещи, но эгоизм помешал им последовать за тобой. Все вещи мира должны бы уходить вслед за нами в бездну небытия.

Но мир вещей продолжает существовать и насмехается над людьми.

А ведь тебе был дорог и этот мешок с сухими грибами, из которых тетушки умеют приготовлять свою знаменитую грибную подливу.

Знаю, тебе были дороги и стоящие на печке банки с вареньем, яблоки и груши на шкафу и бочонок с огурцами, придавленными здоровенным булыжником…

Теперь мой черед отправляться на войну. Нужно проститься с погибшим братом.

Вечереет.

Я иду на кладбище.

По дорожкам городского сада в поисках пищи шныряют голодные воробьи.

Гимназисты играют в футбол.

В саду, в ресторане, позвякивает оркестрион.

У нас старый семейный склеп, построенный еще в шестидесятые годы. Он выкрашен серой масляной краской. Вокруг красивая решетка, в передней стенке — ниша, и в ней ангел, пишущий что‑то на чугунных скрижалях.

Если кто‑нибудь из семьи захочет посетить нашу усыпальницу, он должен пойти к могильщику, взять ключ от калитки и метлу. Метлу дважды в год покупают тетушки, она хранится в домике могильщика, за корытом.

Никто из семьи не ходит к усыпальнице без метлы.

Снимешь шляпу и поклонишься мертвым.

Перелезешь через ограду, возьмешь две мисочки, разрисованные венками из незабудок.

Наберешь в них свежей водицы.

Подметешь осыпавшиеся с каштанов листья, хвою туи.

Если ты пришел вместе с тетушками, необходимо всунуть в пишущую руку ангела цветок. Неважно, что эта рука пишет, — таков уж установленный обычай.

Заходящее солнце продирается сквозь раскаленные тучи.

Город окутан сумраком. Зажигаются огни.

У тетушек празднично накрыт стол, на кухне готовятся гусиные потроха с рисом.

Вечером тетушки снарядили меня в путь-дорогу, проводили до вокзала. Несли вещи и плакали.

— Не плачьте, не плачьте, тетушки!

— Дай бог, чтобы ты, мальчик, вернулся к нам из Сербии живым и здоровым!

— Вернусь, вернусь, тетушки!

На переполненном вокзале словно в муравейнике.

Проходы забиты солдатами.

У перрона стоит длинный состав с германскими саперами.

Красные, зеленые, белые огоньки мелькают вдалеке.

Я опускаю раму окна.

Тетушки стоят рядком возле поезда, как две черные наседки, стоят, сгорбившись под вдовьими вуальками, молчат и плачут…

На голове попона, весь закутан платками и каким‑то тряпьем, через плечо геликон… Он стоял по колено в снегу, напоминая снежную бабу, и тоскливо ждал, когда мы поравняемся с ним.

Окрестности черногорского Савентибора, затерянного среди скал, такие дикие и пустынные, словно они из другого мира. Горы то и дело сжимают и без того узкие долины, есть ли дорога, нет — все равно шагай с вьючными животными через дремучие, напоенные ароматом, девственные леса.