Яромир Йон - Вечера на соломенном тюфяке (с иллюстрациями)

А теперь, кто такой умный, пусть растолкует это чудное дело: зачем немцы ловили сельдей в Северном море, через всю Европу посылали их в Далмацию, а мы опять же выхлестывали их в Южное море?

Только сдается, никто мне этого не объяснит до самого судного дня.

Третье чудо приключилось со мной в госпитале.

Лежали мы там сплошь дизентерийные да тифозные, выздоравливающие, значит. И никому не охота есть поленту. Не каша ведь, а мышьяковая отрава, горечь — аж во рту жжет, и ни жиринки. Те, кто ничего не получали из дому, совсем ослабли, несло одной водой. Сидишь на жердочке полчаса — и сил твоих больше нет…

До того плохо нам было в этом госпитале — не приведи господь!

Насмотрелся я там всякого и говорю себе: «Слышь‑ка, Фердинанд, один нам с тобой путь — положиться на волю божию». И купил литр водки. Воняло от нее нюхательным табаком, но только ей я обязан, что не протянул ноги… Так‑то, мои голубчики. В бараке у нас что ни день кто‑нибудь отдавал богу душу и отправлялся в патологию.

Потому‑то ребята и старались больше бродить по тропкам и чуть что — шнырь за ворота да купят себе с голодухи леденцов или там слив, чтобы хоть в животе не урчало.

О чем бишь я рассказывал?

Ах, да! Раз один капитан медицинской службы отправился ночью, куда и короли пешком ходят, поскользнулся о косточку, проехал по плиткам, шлепнулся и ободрал себе зад.

Сейчас строчат распоряжение: так, мол, и так, строго-настрого запрещается есть в госпитале сливы, бродить с кульком венгерки, а уж тем паче сплевывать косточки в коридорах — сливы‑де для нас запретный плод, при поносе они чисто бич божий, короче — фрукт этот опасный, и весь тут сказ!

Ну, ладненько.

Надо же так случиться, что в этот самый день подъехали к воротам три возка со сливами — и пошла торговля!

Из окошка видать как на ладони: венгерка отборная, синяя-пресиняя… Мы только что получили свою поленту, и до того захотелось нам слив — зазря ведь пропадает дар божий!

Говорю себе: «Слышь‑ка, Фердинанд, что поделаешь, придется тебе потешить свою утробу…».

Оборачиваюсь — ребят словно ветром сдуло. Глянул в окошко, а они уж покупают…

Вытащил я из чемодана свой хлебный мешок, вытряхнул из него крошки, муку — и айда за ворота.

Купил пять кило за пять рейнских гульденов и бегу назад.

— Что у тебя там, Моравек? — спрашивает часовой у ворот.

— Сливы, аль не видишь, олух?

— Прошу без оскорблений! В госпиталь не пропущу — запрещается. Приказ. Не то еще обдерешь себе зад!

— Ну-ну, пусти, Пршикрыл… На, отсыпь себе слив в карманы, чтобы не обидно было…

— Да посули ты мне золотое г… самого архиепископа — не могу, ей-ей, приказ такой вышел!

— Не один я покупал… Слышь ты, Пршикрыл, ребята тоже покупали все, кому не лень!

— Верно, да у меня приказ: что творится за воротами — нашему доблестному начальству дела нет, разве ж за вами, мерзавцами, углядишь? Хоть на голове стойте! Но есть сливы в госпитале строго запрещается, а то сломаете себе ногу или обдерете зад.

Перед воротами нас оказалось десятеро, все в подштанниках, в шлепанцах на босу ногу. Мы назад, к бабе:

— Тетка… Тут это, значится… Возьми сливы обратно, нам в палату пора… Голые мы, ветер в ширинку задувает… Верни нам деньги!

Покраснела она, что индюк.

— Видали таковских? Ах вы бесстыжие хари! Сожрали половину, подавили, помяли, а теперь деньги им вертай? Покупатели! Да попадись вы мне в другой раз…

Конечный, шорник, подштанники рукой поддерживает — тесемка у него на поясе запуталась — и говорит ей!

— Ты, того-этого, тетка, случаем не в живодерне работала? Уж больно грубо выражаешься.

Опять сунулись к часовому.

— Пан Пршикрыл, мочи нашей нет стоять на таком холоду… Мы ж раздетые… Окажите божескую милость…

А он:

— Ребятушки, со сливами никак нельзя. А то меня самого под стражу возьмут… Приказ есть приказ… Тут и сам господь бог вам не поможет.

Ну, ладненько. Нет так нет…

Подошли мы к заборчику, присели рядком на корточки, чтобы из кустов не дуло, у каждого промеж колен мешочек. Конечный, шорник, первый заговорил:

— Что делать‑то будем? А я за ним:

— Выбросим псу под хвост или сожрем? Как решит уважаемое общество?

Ну, ладненько.

Съесть так съесть.

Едим и давимся, кто меньше купил — тем еще не так худо.

Скомкают кулек и идут себе к воротам.

Я остался последний.

Холод меня пробирает, глотаю сливы прямо с косточками, поскорей бы… И все взвешиваю, много ли осталось… На глазок — кило два, да в меня уж больше не лезет: верчу сливу языком — куснуть невмоготу, пузо что барабан. Встал я, потираю живот. Глянул на часового, мешочек за пазуху — и в ворота. Иду, дурачком прикидываюсь.

Часовой меня останавливает:

— Эй, Моравек, что это грудь у тебя нынче, как у бабы? Хальт! Покажь!

Нащупал мешочек.

— Со сливами в госпиталь нельзя. Приказ. Зад обдерешь. Кругом!

Обозлился я.

Съел все сливы, а когда шел через ворота, высыпал косточки Богумилеку Пршикрылу, часовому, в патронташ. Вот смеху было!

Ночью у меня глаза на лоб лезли от боли.

Сперва в животе поднялась страшенная буча, воркотня пошла, то ли сигнал тревоги трубило, то ли черти проводили общий митинг при сильной оппозиции — внутренности прямо на части разрывались, бил гром с молниями и ливнем и капала горячая сера.

Этой сливовой тетке я и должен сказать спасибо за свое исцеление. Доктор около меня двое суток имел динст [118] Дежурство (нем.). , пронесло меня с этих слив — что желоб водой прополоскали, мелиорация без субвенции. А через неделю я был здоров, будто и не хворал вовсе.

Вот я и говорю: кто из вас растолкует все три этих чуда, получит домашний сыр с тмином, а потом может сыграть со мной в марьяж.

Раз уж завели мы этот откровенный разговор, признаюсь, что я свою Марженку крепко обижал.

Родители ее держали лавочку рядом с нашей печной мастерской.

Марженка была слаба здоровьем. Еще когда в школу бегала, все кашляла, да так навсегда и осталась малого росточку.

Видать, за это я ее и полюбил.

Уж и не знаю.

Папаша ее вел торговлю фруктами, арендовал деревья, высаженные вдоль дорог, и возил корзины с яблоками и сливами в Прагу. Меня в зятья брать ни за что не хотел, велел передать, чтобы я и на глаза ему не показывался со своей рябой рожей. А сам прочил Марженку за торговца лошадьми Завеского из Кардашевой Ржечицы. Тот прикатывал к ним на паре белых жеребцов — ну прямо граф, на шляпе кисточка из шерсти серны, в зубах кубинская сигара. Воображал о себе невесть что.