Яромир Йон - Вечера на соломенном тюфяке (с иллюстрациями)

Синеватые языки пламени лижут волокнистые поленья, которые горят с тихим потрескиванием.

Искры высоко взлетают, густой желтоватый дым поднимается клубами и щиплет глаза.

Подобно людям средневековья, варварам, наемным солдатам любых времен и народов, подобно всем примитивным натурам, мы отсаживались подальше от огня, жмурили слезящиеся глаза, корчили гримасы, вытягивая уголки губ, кривили и морщили носы.

У всех костров, сколько ни было их в Сербии, вы могли увидеть древнюю и наиболее характерную позу человека, который греется, сидя на корточках, на бревне, на камне, с протянутыми к огню руками.

Точно так же сидят у костра монгольские и прочие азиатские кочевники, североамериканские эскимосы, бушмены в жаркой Африке или пастухи в Уругвае.

И, кажется, от этих протянутых над огнем рук берет свое начало благословляющий жест священнослужителя.

Не были исключением и арнауты, которые подходили к нашему костру и вытягивали руки, присаживаясь на корточки, ибо огонь служит всем людям, он не признает вражды, это — вещь общественная, беспристрастная.

Арнаутские разбойники подсаживались к нашим кострам, не представляясь, без европейских поклонов, не объясняя цели своего визита, которая обнаруживалась лишь к утру, когда мы замечали пропажу сбруи, веревок, мешков или шкуры убитого животного.

Так же вели себя у костра и сербские пленные — погонщики вьючного скота, и молодые хорватские парни из Загреба, Босанского Брода, Сискра и Петринии, те, что пели, словно перекликались, — печально, протяжно.

У костра не было различия между солдатами из Чехии, Моравии и румынами из Трансильвании в овчинных кожухах колоколом, между немцами из Румбурка или Варнсдорфа.

Этот разноплеменный сброд сходился у вечернего огня и, несмотря на смешение языков, нравов, обычаев, уровней цивилизованности и рас, сохранял трогательное единство и согласие, если дело касалось простых радостей, получаемых от сидения у источника тепла, от еды, питья или здорового сна.

Протянутые к огню словно во взаимном благословении руки были символом мира и покоя.

Однако, чтобы испытать при этом истинное удовольствие, необходим полный желудок, набитый говядиной с кашей, залитый кофе или ракией, и почти столь же необходим табак, превращающий сидение у костра в одно из райских наслаждений.

Но, увы, видит бог, кроме огня, всего остального не хватало уже на пятый день с той поры, как мы спустились с черногорских склонов, направляясь к югу, в северную часть албанского нагорья.

Правда, в первый день кашевары еще варили мясо.

На другой день был бульон из костей да остатки мяса с макаронной трухой, на третий — уже только каша да таргоня, и та подгорелая.

Кончились кофе и сахар.

На четвертый день с утра дали чай без сахару, а сегодня, на пятый день похода, был один хлеб, но и того оставалось тревожно мало, если учесть, что впереди еще пять дней пути, и все — с горы на гору.

В любой черногорской деревушке на берегу ручья стоит небольшая мельница, похожая на детскую игрушку, в любой куче [135] Куча — дом (серб.). найдешь ручную мельницу — два допотопных камня, наподобие точильных кругов, причем верхний вращается с помощью топорища.

Унтеры где‑то отыскали ступку. Смели с чердака покинутой лачуги рассыпанные овес и кукурузу, растолкли каменным пестом.

Просеяли муку через носовые платки, развели в миске водой и пододвинули тесто к костру.

Остатки солонины соблазнительно шипели на сковородке, поставленной на кирпичи.

Белыми от муки руками наделали из теста катышков и побросали в кипящий жир. Пышки шипели, желтели, покрывались коричневой корочкой. Когда их ешь горячими, ощущаешь чуть горьковатый привкус миндаля, но зато это сытная и вполне съедобная пища.

— Так в наших краях жарят «хворост».

— А еще блинчики или императорский омлет, жаль только, нету желтков, молока и варенья: а нашлись бы еще и булочки — можно бы сделать гренки «бедные рыцари» — вот еда так еда, пальчики оближешь!

— То‑то и оно, — откликнулся вахмистр, — без яичек не сделаешь и простых клецок. Это все равно что сказать: были бы у нас грибы, майоран, чеснок, коренья, лучок да крупы всякие, так можно бы соорудить перловую кашу с грибами или, скажем, герцогинины кнедлики и вообще все, чего только душа пожелает!

В Черногории скалы, извилистые долины, туман, небо, и больше ничего.

Тебя же природа просто-напросто не замечает.

Ей все безразлично. Утром на завтрак предложит тебе холодного туману, в полдень — запах сосновой смолы, а к ужину можешь наломать хвои и закусывать речной галькой.

Солдаты и погонщики сидят у костров.

Сидят впустую.

Ни варева, ни курева.

Лошади, по три — по четыре привязанные к колышкам, с голодухи клонят головы к земле, зябко поджимают зады, хвосты у них обвисли, как у побитых псов.

Кашевары тщетно переворачивают и перетряхивают корзины и мешки — не выпадет ли забытый кусок мяса, облезлое ребрышко, какая‑нибудь самая крошечная косточка на суп или хоть кусочек сахару…

Из промасленных, смерзшихся в камень мешков на чистый снег сыплется лишь какой‑то вонючий мусор.

Ведь еще вчера все перетряхивали и выворачивали.

И тоже ничего не выпало.

От костра к костру ковыляет дед Пейшак. Постоит, посмотрит — не стряпают ли где.

В случае чего подсел бы, вроде просто так, случайно…

А не пригласили б, так придвинулся бы сам, всячески извиняясь, а потом благодарил бы долго, истово, как подобает набожному христианину, и, утирая рот рваным рукавом, попросил бы глоток водочки — смочить глотку, да щепоть табачку…

Стоит у костра дед Пейшак, задумчиво смотрит на огонь.

Вон он остановил растроганный взгляд на пустом ночном горшке погонщика Грдяневича, придвинутом к огню, словно в ожидании порции бобов с мясом. Этот молодой погонщик, весь во вшах, нашел вместительную боярскую посудину где‑то на мусорной свалке за городком Младеновацем. Поразительно ловко законопатив проржавленное дно — паять ему все равно было нечем, — он варил в горшке похлебку.

Деда Пейшака прогоняют от костра, не замечают его, а то и нарочно дразнят, предлагая оголодавшему старику запустить руку в мешок, наполненный смерзшимися комками грязи, похожими на картофелины, или в походный ранец, где жадные старческие пальцы нащупывают хлебные крошки, которые при свете костра превращаются на его ладони в горстку сухого навоза.

— Бога вы не боитесь! — говорит дед Пейшак и безропотно отходит, волоча ноги. Вот он затянул псалом, сам себе вслух напоминая текст каждого куплета.

Над притихшим засыпающим лагерем в стиснутой скалами черногорской долине отчетливо разносится его исполненная смирения песня, взывающая к господу и пресвятой богородице Вамбержицкой.