Юрий Тарский - Испытание огнем

Линия горизонта с трудом просматривалась в вечернем фиолетовом мареве. Берег был еще далеко, но первые чайки вились с заунывным криком над иссиня-черной водой.

Штурман лейтенант Щукин, приказав опустить перископ, подошел к столику в углу отсека. Вооружившись циркулем, он измерил расстояние до берега, прикинул его на масштабной линейке карты и удовлетворенно прищелкнул пальцами. Он шел в первый боевой поход и был доволен собой: все расчеты сошлись.

Старостин, командир “Акулы”, краем глаза наблюдавший за ним, чуть насмешливо спросил:

— Ну и как, штурман?

Щукин засмущался, будто его застали бог весть за каким делом.

— Все верно рассчитал. До входа в фьорд осталось два часа десять… — штурман метнул взгляд на часы, — вернее, восемь минут.

— Очень хорошо, — сказал Старостин и перевернул страницу книги, которая лежала у него на коленях.

Щукин отнес командирское “очень хорошо” на свой счет и радостно улыбнулся. В эти секунды он мечтал о встрече с врагом. Ну, хотя бы с каким-нибудь завалященьким транспортишкой! Нет, на море ничего не изменилось. Только темнота стала гуще, да чаек, пожалуй, прибавилось.

Старостин смотрел в книгу, но не видел букв. “Все ли предусмотрел? Не закралась ли в расчеты ошибка?” — тревожно думал он и в который раз повторял про себя, что должен сделать с рассветом. Опыт подсказывал: всего, что случится в бою, заранее не предусмотришь, — однако это не снимало тревоги.

Уже в течение нескольких часов после того, как он принял решение прорываться во вражеский фьорд, Старостин вел яростный немой поединок с придуманным им же самим врагом. Противник был опытен, хитер и коварен; он ставил задачу одну каверзнее другой. Старостин искал на них ответы, сомневался, снова искал…

Фьорд, в который предстояло прорваться, напоминал перевязанный вверху мешок. Старостин изучил его по карте в мельчайших подробностях и мысленно мог ориентироваться в многочисленных бухточках и заливах не хуже, чем в собственной квартире. Закрывая глаза, он видел затейливую бахрому берега, уступы мысов, нагромождения скал, приметные знаки. Разбуди его ночью — он без запинки назовет глубину на семнадцатой миле от входа или время открытия створных знаков.

Нет, его не страшит завтрашнее испытание. Совершенно не страшит, и все же на душе как-то неспокойно…

Когда сидеть становилось невмоготу, Старостин поднимался с разножки, шагал, заложив руки за спину, от одной до другой переборки тесного отсека или склонялся над штурманским столом и в сотый, в тысячный раз мерил циркулем карту…

Затаившийся в ночи берег казался неприступным. Вершины скал сливались с непроницаемым беззвездным небом; их подножия тонули в черной и вязкой, как смола, воде. Ни огонька, ни пятнышка — ничего, за что бы мог зацепиться глаз.

Из крошечной гидроакустической рубки, прилепившейся к борту в конце отсека, раздавались прерывистый свист, звонкие ритмичные удары, шипение. Это акустик Лебёдин прослушивал голоса моря, стараясь уловить среди них враждебные, опасные для подводной лодки. Море было спокойно, и Лебёдин неизменно докладывал:

— Горизонт чист!

Опасности пока не чувствовалось, но она должна была прийти. Люди это знали и готовились к встрече с ней.

Шум винтов надводного корабля возник неожиданно. Он приближался и вскоре стал отчетливо слышен в отсеках “Акулы”.

— Сторожевик! — объявил Лебёдин и сразу же добавил: — Прямо по корме еще слабый шум. Полагаю, тоже сторожевик.

“Видимо, первый стоит с застопоренными машинами, а другой идет с моря”, — решил Старостин. В голову ему пришла дерзкая мысль. Не оборачиваясь, он громко спросил:

— Лебёдин, как идет сторожевик за кормой?

— Прямым курсом. Быстро нагоняет.

Старостин развернул перископ на корму, но, сколько ни всматривался, ничего не увидел: мешали ночь и буран, закрутивший снежную крупу над волнами.

— Он близко. Курса не меняет, — снова доложил Лебёдин.

В этот же момент Старостин разглядел черное пятно. Медлить было нельзя. Он решился. Рукой показал, чтобы опустили перископ, перебросил рукоятку машинного телеграфа на полный ход и скомандовал:

— Погружаться на двадцать метров! Лебёдин, слушайте его!

Встретив непонимающие взгляды штурмана и механика, Старостин объяснил:

— Попробуем за него “зацепиться”, — и улыбнулся, — может, и приведет в берлогу.

Матросский “беспроволочный телеграф” быстро донес замысел командира до отсеков. Моряки смеялись:

— Поводырь что надо! С дороги не собьется.

— И на мины с ним не попадешь.

— Под его шумок без пропуска в фьорд проскочим.

Лебёдин внимательно следил за “поводырем”. Стоило тому сбавить или увеличить ход, начать поворот вправо или влево, как Лебедин докладывал командиру и подводная лодка немедленно повторяла движения вражеского сторожевика. Вслед за ним “Акула” проскользнула мимо патрульных кораблей, карауливших вход в фьорд, и вошла в тихие воды.

Качка, ощутимая даже на глубине, прекратилась.

Старостин стоял посредине отсека, широко расставив ноги. На висках у него поблескивали капельки пота. Сторожевик, машины которого выстукивали однообразную песню над головой, занимал сейчас все его помыслы.

Несколько раз “Акула” расходилась со встречными кораблями. Они проходили очень близко, почти впритирку, но не обнаруживали лодку: слабый шум ее винта растворялся без остатка в мощных ударах винтов сторожевика.

К досаде всего экипажа, сторожевик вдруг “забастовал”. Не пройдя и половины пути по фьорду, он неожиданно свернул с фарватера.

— Становится на якорь, — злым голосом доложил Лебёдин.

“Акула” всплыла под перископ. Она шла по извилистому проходу, грани которого терялись где-то г. чернильной темноте, и Старостин чувствовал себя так, будто идет по краю пропасти с завязанными глазами. Сколько раз в эти минуты он с теплотой думал о штурмане, чьи расчеты были безупречны, и о мастерстве экипажа, мгновенно исполнявшего команды.

Начинался поздний полярный рассвет; проступили очертания голых скал, припорошенных снегом. В распадках между сопок ватными слежавшимися комками залегал туман. Ближе к воде он редел, истончался, превращаясь в серую унылую кисею. Слева мигнули два спаренных огонька, ненадолго блеснули и исчезли. “Автомашина”, — решил Старостин. Он стал еще осторожнее. Перископ поднимал все реже и реже и не более чем на две-три секунды. Командир лодки боялся зорких глаз береговых наблюдателей.