Владимир Рыбин - Непобежденные

Солнце померкло над крымским берегом. Каждый вечер оно погружалось в море за бонами, чистое и ясное, предвещавшее очередной погожий день. Голубовато-золотистое, каким всегда бывало в эту пору перехода весны в лето, море тихо принимало огненный шар и долго нежилось в переливчатом сиянии. До войны сотни севастопольцев каждый вечер собирались на Приморском бульваре полюбоваться этим таинством природы. Теперь здесь не было никого. Грозная туча нависла над Севастополем в эти майские дни сорок второго года.

Почему так внезапно рухнули все надежды на близкое снятие осады, лелеемое целых четыре месяца? Почему столь мощная группировка, сосредоточенная на Керченском полуострове, не удержала позиций? Почему наши войска, изготовившиеся к наступлению и совершенно уверенные в победе, позорно отступили, оставив врагу технику, немалые склады боеприпасов, военного имущества?!

Среди ста одиннадцати тысяч находившихся на севастопольском плацдарме бойцов и командиров, пехотинцев, моряков, артиллеристов, врачей, медсестер в госпиталях, среди десятков тысяч оставшегося в городе гражданского населения не было ни одного человека, который бы не задавал этот вопрос.

Почему?!.

И как в самом начале войны поползли слухи: «Измена! Предательство!…» Ведь как писалось в газетах: «Наши глаза смотрят на запад… Скоро просохнут дороги…» Просохли!…

Слухов этих было бы еще больше, если бы люди знали о соотношении сил. Всего у нас на Керченском полуострове было больше, чем у немцев, — войск, артиллерии, танков.

Лишь единицам были известны подлинные масштабы разгрома Крымского фронта. Эти единицы, по своей высокой должности привыкшие к бесстрастности цифр, объясняли успехи немцев хитрым отвлекающим ударом против нашего левого фланга, еще одним очень сильным ударом в центре, ловким маневром, когда танковые части, введенные в узкий прорыв, были брошены не на восток, а на север, и пошли по тылам изготовившихся к наступлению армий, круша связь, сея панику…

Но и они, эти, умеющие бесстрастно рассуждать, люди, случалось, в сердцах били кулаком по столу, по холодной стене землянки и выкрикивали в отчаянии.

— Ну, почему?!.

Большинству высших начальников армии и флота было ясно: командование Крымского фронта, готовясь к наступлению, не позаботилось о надежной обороне, чем и воспользовался противник. Знание не утешало, оно заставляло делать выводы: ведь и здесь, в Севастополе, в январе-феврале преобладали наступательные настроения. В марте боевым специальным приказом пришлось напомнить, что главной задачей Приморской армии является оборона. И тогда началось особенно активное укрепление рубежей.

В армии непозволительны парализующие волю рассуждения. Лишь приезжие корреспонденты да некоторые раскованные мыслью спецпропагандисты из «хитрого отдела» позволяли себе додумываться до широких обобщений и видели в трагедии Керчи те же самые причины, которые привели к многочисленным трагедиям в первые месяцы войны. Стремление утвердить монолитность государства любой ценой отозвалось принижением той основы, на которой собственно и стоит государство, — простого человека. Общество стало напоминать дорогу с односторонним движением. Инициатива могла идти только сверху, создавая вредный стереотип веры о наказуемости самоинициативы. Общественное равновесие нарушалось: самоуверенность верхов порождала пассивность низов. И не столь опасны были пассивные исполнители (в смертный час они дрались с врагом без оглядки на авторитеты), сколь иные представители верхов, уверившиеся в премудрости своей.

Таким проклятием Керчи, а заодно и Севастополя, стал представитель Ставки при Крымском фронте Мехлис, обладавший высшими в армии постами — наркома обороны и начальника Главного политического управления, до уродства залелеявший свое самомнение, а всякое иное, отличное от своего, мнение считавший вредным, даже вредительским. Что ему было подмять под себя, лишить уверенности и воли командующего Крымским фронтом Козлова, не обладавшего таким личным бесстрашием, как Октябрьский или Петров?!.

Но даже они, корреспонденты и спецпропагандисты, одергивали себя: не рассуждать! Не до того стало, когда всего лишь через неделю пала Керчь и казавшийся таким несокрушимым Крымский фронт перестал существовать.

Грозная опасность нависла над Севастополем. Здесь соотношение сил было далеко не в нашу пользу: противник создавал группировку, намного превосходящую все, чем располагал СОР. А время было летнее, с короткими и ясными ночами, а морские дороги, на которые только и мог опираться Севастополь, так длинны и так опасны. Что стоит противнику с его многочисленной авиацией и близкими аэродромами перерезать эту животворную единственную нить?!.

На что надеяться? Только на извечную готовность русского человека умереть за Родину да за мать-сыру-землю. Древнему великану Антею достаточно было коснуться матери-земли, чтобы обрести силу. Севастопольцам надо было зарываться, как можно глубже.

Еще и прежде, переходя из окопа в окоп, можно было пройти по всему 36-километровому обводу обороны, не поднимаясь на поверхность. Теперь каждую ночь севастопольские рубежи напоминали гигантскую строительную площадку. Никто не спал по ночам, до изнеможения, до кровавых ладоней люди долбили камень, строили все новые и новые траншеи, ходы сообщения, отсечные позиции, доты, дзоты, блиндажи, землянки в два, три, пять накатов, способные выдержать прямое попадание снаряда или бомбы.

— Говорить людям правду, только правду, — требовал командарм от каждого работника штаба, направлявшегося в части. — Никто не должен рассчитывать на эвакуацию. Даже если поступит такой приказ, вывезти отсюда армию практически невозможно, не хватит у флота перевозочных средств, да и враг этого не позволит сделать. Наша задача — сковать и перемолоть неприятельские войска, сосредоточенные сейчас в Крыму, не пустить их на Дон, на Кубань…

Боязнь за то, что севастопольцы падут духом, не оставляла высшее командование. Новый командующий новым, теперь Северокавказским, фронтом, которому был подчинен СОР, Семен Михайлович Буденный прислал директиву: «Предупредить весь командный, начальствующий, красноармейский и краснофлотский состав, что Севастополь должен быть удержан любой ценой…»

И люди работали. С озлоблением, с упоением своей жертвенностью, с нетерпеливой готовностью к любым испытаниям, которую потом, десятилетия спустя, мемуаристы и военные историки будут называть не иначе, как особым, удивительным, всеохватывающим подъемом духа…

А вокруг полыхало красками раннее лето, зеленели склоны оврагов, теплые ветры вливали в окопы ароматы цветущих горных лугов и лесов, повсюду сочно алели маки, благоухали уцелевшие сады, словно торопясь взять свое, пока исступленность людская не пресечет закономерный ход природы. И не раз наблюдатели, зорко следившие за противником, даже целеустремленные снайперы ловили себя на том, что отвлекаются от дела, любуются неистово цветущей нейтралкой.