Владимир Рыбин - Непобежденные

В траншее столкнулся с медсестрой.

— Вы кого-то ищете?

Он с удивлением смотрел на большой живот, растянувший полы халата, и думал, как она, беременная, явно на последнем месяце, выдерживает эту обстановку?

— Никого, я так, — пробормотал Колодан и пошел по траншее. Отыскал пустую подбрустверную нишу, залег в нее, чтобы хоть немного послать. Но уснуть ему опять не удавалось. Вдали утренней побудкой гремели взрывы. Неподалеку надрывно выла женщина и кто-то причитал над ней:

— Не надо плакать, матуля! Ой, матуля, не надо плакать!…

Он лежал и думал о том, что из такого вот бабьего плача всегда вырастала на Руси сила невероятная, с которой врагам было не совладать.

Примерами невероятного был переполнен его блокнот. Сейчас все записи помнились наизусть и казалось, что никогда они не забудутся. Но знал: все забывается, сотрется из памяти и это. И потому берег блокнот пуще жизни.

«…Атрофируется даже чувство самосохранения. Краснофлотец Уткин шел на узел связи. Пикировщики сверху, бомбы рвутся, пули хлещут, а он вдет в рост и садит по самолетам из автомата. Когда пришел, на него накинулись. А он: «Что вы на меня?! Я же цел. — И добавил: — Надоело бояться гадов…»

«…Разговор с КП части по телефону. В трубке шум, отдаленные крики, треск автоматов. Ну, думают, конец, накрыт КП. И вдруг незнакомый запыхавшийся голос: «Извините, товарищ первый, отлучился на минуту». «Куда отлучился?!» «Извините, товарищ первый, пришлось врукопашную…»

«…Раненых много, а перевязочных материалов нет, обслуживающего персонала не хватает. Старушка, добравшаяся до Камышовой бухты в расчете на эвакуацию, развязывает свой узел, рвет на бинты приготовленное для себя похоронное и сама идет перевязывать бойцов…»

Забылся он ненадолго. Когда открыл глаза, было еще рано. Густую голубизну неба мели розовые перья высоких облаков. Неподалеку в траншее стояла та самая беременная медсестра, прижималась к высокому краснофлотцу в разрезанной сбоку тельняшке, натянутой поверх бинтов.

— …А мне сказали: эвакуировали тебя. А ты тут. Почему ты тут?

— Да кому ж тут быть-то, — радостно смеялась медсестра. — Некому за ранеными-то…

— Нельзя же тебе!…

— Почему нельзя. Ты же тут.

— Нельзя тебе, — угрюмо повторял моряк и косился на ее большой живот.

Колодан вылез из своей ниши, огляделся. Взрывы гремели в стороне — у Стрелецкой бухты и южной окраины города. На востоке, где-то в районе Сапун-горы, гудела сплошная канонада тяжелого боя.

— Невеста что ли? — спросил моряка.

— Жена, — ответил он и покраснел.

Жена и жена, мало ли разлук на войне. Он бы и не остановился, если бы не поразило его вдруг зардевшееся лицо у этого всего повидавшего человека. Решил, что они из тех несчастных пар, которых свела война для того, чтобы развести еще до того, как станут настоящими мужем и женой.

— Ничего, — счел он своим долгом утешить влюбленных. Был Колодан старше их обоих, и это, как ему казалось, давало право быть снисходительным. — У вас еще все впереди. Поженитесь, детей нарожаете.

— А мы женаты, — сказал моряк. И заулыбался радостно. — Первого мая расписались. Здесь, в Севастополе.

Это была одной из тех находок, которые переполняли его блокнот, но которых все не хватало. Обрадованный, поспешил представиться, заверить, что у него не праздное любопытство, что страна все хочет знать о героях Севастополя, а рассказать о них сейчас может только он и немногие другие корреспонденты, еще оставшиеся в осажденном городе.

— Как вас звать-то? — спросил, улыбаясь.

— Зародовы мы, — ответил моряк, обнял девушку, и она смутилась, чем окончательно убедила, что к новой фамилии своей еще не привыкла, что здесь, в госпитальных буднях, ее, верняком, знают под девичьей фамилией.

С корреспондентской настырностью Колодан задал еще несколько вопросов да спохватился, что всего свидания-то у них, может, минуты, и поспешил отойти, полез из окопа через бруствер. В той стороне, где всходило солнце, над ровной степью стлалась черная пелена, она растекалась по горизонту, охватывая дали и, вроде бы, приближаясь. Рядом с окопом, в глубокой воронке, сидели женщины, не решаясь, как видно, загромождать его своими узлами.

— Вы на передовую? — окрикнул его моряк. — Возьмите меня.

— Да я… да у меня тут… кое-что сделать надо, — замялся Колодан. Не скажешь этим людям, что всех его дел — промаяться любопытством до следующей ночи, когда можно будет воспользоваться пропуском и улететь на Большую землю.

— Ты же раненый! — закричала медсестра.

— А кто теперь не раненый?

— Ваня-а-а! — Она тихо, по-бабьи, завыла.

— Повидал тебя, теперь и воевать можно.

Он поцеловал ее в губы и крикнул Колодану, чтобы помог вылезти из окопа. Девушка полезла следом, наверху снова уцепилась за мужа обеими руками. Живот мешал ей, и она прижималась боком. Слезы текли непрерывным потоком, из груди прорывался сдавленный стон.

— Погоди отпевать-то, — сказал моряк, снова поцеловал ее, легко отодвинул и пошел, не оглядываясь, припадая на левую ногу, скособочиваясь от боли.

Колодан пошел в другую сторону, но тут знакомо заклокотало в воздухе и он упал, зажал голову руками. Земля дернулась под ним, забарабанило по спине комьями. Прогремело еще несколько взрывов и все затихло, — обычный обстрел наугад, часто практикуемый немецкими артиллеристами.

И вдруг что-то случилось. То ли звук какой долетел до ушей, то ли сердце само собой зашлось в предчувствии. Резко оглянулся, увидел белесый клуб опадающего взрыва как раз там, куда уходил моряк.

Девушка дико закричала, и все, кто был рядом, застыли от немой жути, захлестнувшей сердца. Было в этом крике, в этом нечеловеческом зверином вое что-то древнее, вечное, страшное. К ней кинулись бабы, бывшие неподалеку. Они первые с их опытом, с их инстинктом уловили в крике ужаса перед ликом смерти нотки, какие обычно сопровождают рвущуюся к свету жизнь.

Колодан тоже сунулся было к толпе, обступившей девушку, на него с необычной злостью заорали бабы, замахали руками. Ушел с нелепым чувством обиды. И вдруг догадался. Стало даже смешно, почему не понял сразу. Потому, наверное, что слишком уж неестественным было случившееся. Рождение человека среди хозяйничающей кругом смерти.

Он вернулся к этой траншее с госпитальными блиндажами много после полудня, когда отвалил нестерпимый зной. Бой еще приблизился и шел с неослабевающим ожесточением. Где точно проходила теперь передовая и была ли она в обычном ее понимании, никто не знал.

Возле знакомой траншеи царило непонятное оживление. Немецких самолетов не было, и Колодан вначале отнес это многолюдство на счет тихой минуты. Потом, подходя, подумал: не получен ли приказ подготовить раненых к эвакуации? Но и это предположение отпало: оживление не походило на сборы, а скорее на пустую праздничную суету.