Владимир Рыбин - Непобежденные

Выход из бухты стерегла старая Генуэзская башня. Даже издали было видно, как прочен монолит ее стен. В ней бы, в этой непробиваемой башне, держать правый фланг обороны. Но очень уж близко она была от Балаклавы. А оставлять этот маленький городок нельзя было ни в коем случае. Слишком большую роль играл он в обороне. Еще в Шумхае, где стоял штаб армии, затем в Алуште, наконец, сегодня ночью хорошо рассмотрел он карту, чтобы понять: оборонительные рубежи должны проходить много западнее Балаклавы. Да и вчера вечером, хоть в сумерках и плохо было видно местность, все же усмотрел командарм, что именно такое диктует местность.

— Товарищ генерал, с дивизиями связаться не удается, — доложили ему.

Всерьез обеспокоенный, он тут же выехал на Мекензиевы горы, прихватив с собой командира полка связи майора Мокровицкого.

Прибыв на наблюдательный пункт, он сразу понял, почему нет связи: рация была другая, незнакомая ему и, по-видимому, маломощная.

— Я приказал выделить радиостанцию, которой ранее пользовался при разговорах с дивизиями, — угрожающе повернулся он майору. — А вы что сделали?!

Все притихли, никто еще не видел командарма таким. Обычно мягкий и сдержанный, теперь от дрожал от бешенства, часто встряхивая головой.

— Я полагал… — прерывисто от волнения, но спокойно, не опуская глаз, произнес Мокровицкий, — я полагал, что рация понадобится вам…

— Полагал, — сказал командарм. — Люди там ведут бой, не имея связи… За такие вещи судить надо… А вы, — повернулся он, обводя тяжелым взглядом присутствующих. — Не видите — рация слаба? Как хотите, но чтобы связь была!…

Он вдруг настороженно приподнялся на носках, всматриваясь в серую даль. И все посмотрели в ту сторону, и увидели резко раскачивающийся на неровной дороге фургон передвижной радиостанции.

— Счастье ваше! — проворчал Петров, наблюдая, как майор бежит наперерез машине. Следом кинулся Ковтун. Командарм знал Ковтуна как умного и душевного человека. Таких душевных, все понимающих командиров Петров любил, и теперь, наблюдая, как он бежит, немолодой, грузный, неуклюжий на вид, заставил себя успокоиться.

Это была радиостанция моряков. Матросы-радисты оказались понимающими, не стали даже ссылаться на приказы своих непосредственных начальников, быстро развернули рацию, и скоро Петров услышал голос «Василия» — генерала Воробьева, командира 95-й стрелковой дивизии. Воробьев доложил, что продвижение задерживается и что поэтому необходимо менять направление, идти восточнее.

И снова Петров чаще обычного задергал головой.

— Вы все еще не можете отрешиться от своей точки зрения, высказанной на Военном совете, — резко сказал он. — Позовите к аппарату «Трофима».

Прошло в молчании несколько тягостных минут. Наконец, послышался глуховатый голос «Трофима» — командира 25-й Чапаевской дивизии генерал-майора Коломийца.

— Говорит «Старик», — тяжело роняя слова, сказал Петров. — У «Василия» что-то не ладится. Поручаю вам командование отходящей группой войск.

— Слушаюсь, — спокойно сказал Коломиец, словно это было для него само собой разумеющимся.

— Двигайтесь по маршруту Керменчик — Ай-Тодор-Шули…

— Боюсь, что это не самый удачный маршрут. Разрешите действовать по обстановке?

— Согласен, — сразу сказал Петров. — Одного не забывайте: скорее пробивайтесь сюда.

Медленно, словно раздумывая, все ли сказал, Петров повернулся к майору Ковтуну.

— На этом месте будет наш передовой наблюдательный пункт. Назначаю вас старшим. Держите связь с войсками и немедленно докладывайте мне. А вы, — повернулся он к майору Мокровицкому, и в голосе его снова послышались жесткие нотки. — А вы… установите телефонную связь…

Когда машина командарма спустилась в долину, по склонам гор запрыгали кусты взрывов: батарея противника, как видно, не имея точных координат, била по площадям. Откуда-то с севера доносилась частая ружейно-пулеметная стрельба, гул разрывов. Все это было привычным для Петрова и не отвлекало внимания. Теперь он думал о предстоящей встрече с командующим Черноморским флотом вице-адмиралом Октябрьским, прикидывал, что сказать в первую очередь, о чем попросить: ведь материальные ресурсы крупнейшей военно-морской базы по существу были еще целы, а Приморская армия нуждалась буквально во всем…

У командующего флотом в этот день особенно болела печень. К тому же он был, как говорится, с дороги — только что вернулся из Поти, где занимался вопросами базирования кораблей в кавказских портах. Уехал шесть дней назад, когда еще была вера, что немцев удержат на севере Крыма, а вернулся в разгар боев под Севастополем. Береговые батареи круглые сутки вели огонь по дорогам, по скоплениям противника. Батальоны моряков дрались отчаянно. Но, расстреляв весь боезапас, уже перестала существовать 54-я батарея, но батальоны таяли с непостижимой быстротой, и одна была надежда — на подход прославившей себя под Одессой сильной Приморской армии. Он представлял себе эту армию такой, какой она проходила по старым сводкам, по газетным публикациям: в виде этаких стройных рядов бравых гренадеров, которым сам черт не страшен. Знал, что бросок из-под Одессы, бои на севере Крыма, отход с боями к Севастополю, — все это сильно ослабит армию, но от сложившегося представления отрешиться не мог.

И потому он очень удивился, когда увидел перед собой отнюдь не бравого генерала. Зеленые полевые генеральские звездочки были у него пришиты прямо на ворот выцветшей, мешковато сидевшей на нем летней солдатской гимнастерки. Мятую фуражку он держал в опущенной руке, покачивая ею, словно отирая голенище запыленного сапога. Нечищеные сапоги особенно возмутили Октябрьского. Если такой командующий, какова же армия? Ему просто никогда не приходилось видеть у себя в штабе столь неопрятных командиров. И он, сам не желая того, сказал раздраженно, почти брезгливо:

— Приведите себя в порядок, генерал.

— Так ведь я не с парада, — удивился Петров и задергал головой.

Октябрьский не знал об этой особенности Петрова — последствии давней контузии — и его нервозность еще усилилась.

Показалось, что генерал сейчас начнет еще и подмигивать. Но Петров спокойно повернулся и вышел. Ничего больше не сказав, никак не отреагировав на резкость.

«И это — командарм!» — подумал Октябрьский. Сам привыкший лелеять свою гордыню, он не понимал такой, как ему казалось, молчаливой покорности. Как-то стороной прошла мысль о выдержке. Мог ведь генерал и резкостью ответить, мог. Верняком ведь кипело в нем все. А сдержался, пересилил себя. Но мысль эта промелькнула и забылась, заслоненная новым приступом боли справа под ребрами.

Петров вошел через несколько минут. Сапоги его теперь блестели. Октябрьский недовольно покосился на плохо выбритые щеки генерала, но ничего не сказал.