Владимир Рыбин - Непобежденные

Но успокоиться Лезгинов не мог, вышел на улицу и тотчас вернулся: слякотно было на улице, неуютно. Подумалось, что зря он напросился в эту поездку. Рассчитывал поговорить с Марией, пооткровенничать: откровенность собеседника — это ведь первое дело во всякой политработе. В глубине сознания зрел ехидный вопрос: «Не о трудовых делах тебе хотелось с ней пооткровенничать, а вообще», — но он мысленно отгонял его. Лезгинов был уверен в эту минуту, что руководили им только интересы дела. Он был еще очень молод, старший политрук, и не умел строго спрашивать с себя.

За дверью послышались голоса, и в дом ввалилась большая группа людей. Один из них, в полумраке заколоченного дома ничем не отливавшийся от других, подошел к Лезгинову.

— Военком полка старший батальонный комиссар Коноплин, — козырнул он, — и заоглядывался: — А где делегация?

— Не смогли все-то приехать, только одна. Он указал в угол. — Подарки привезла.

— И за одну спасибо… Потушаев? Никак опять знакомую встретил?

— Честное слово, знакомую.

Старшина вышел из своего угла, ведя Марию за руку. Вокруг насмешливо загомонили бойцы, чем доставили Лезгинову немалое удовольствие. Не нравился ему этот старшина, ну никак не нравился.

— Тихо!

Военком тоже взял Марию за руку и усадил за стол. Потушаев хотел было присесть рядом с ней, но военком сердито посмотрел на него и тот устроился сбоку, в первом ряду.

Далее все пошло так, как Лезгинов и представлял себе. Военком произнес короткую речь о героических тружениках севастопольского тыла, которые, не щадя себя, работают для фронта, делают мины, гранаты.

— А что вы делаете? — повернулся он к Марии.

— Рукавицы.

— Что?

— Рукавицы шью.

— То, что сейчас крайне нужно, — нашелся военком и поднял руку, чтобы успокоить оживившихся бойцов.

Неподалеку грохнул взрыв, и он замолчал, прислушиваясь. И все замерли, ожидая, не рванет ли еще. Но было тихо, видно, шальной снаряд был одним из тех, что и в самые спокойные дни наугад кидали немцы. Таких снарядов можно было не бояться.

— На чем я остановился?… Да, на наших героических женщинах, что заменили у станков мужей и отцов, ушедших на фронт, делают мины, шьют нам рукавицы и все прочее, чтобы мы этого фашистского гада…

Военком закашлялся и, кивнув Марии, просипел:

— Может, вы выступите?

Мария поднялась и долго стояла, оглядывая замеревших бойцов. Было их немного, человек двадцать, но последние ряды терялись во тьме, и оттого помещение казалось очень большим.

— Милые вы мои! — наконец, выговорила она, вызвав шорохи, поскрипывания ящиков, покашливания. — Я вас всех люблю!…

— Всех-то не надо, — буркнул Потушаев.

В зале зашумели, кто возмущенно, кто весело.

— Что вам сказать?…

— А ты пройдись и ладно, — серьезно предложил кто-то.

— Товарищи, товарищи! — окрепшим голосом воззвал военком. — Прошу не забываться. Продолжайте, товарищ…

— Маруся, — подсказал Потушаев.

Военком строго посмотрел на него и хотел что-то возразить, но Мария опередила:

— Мы вас всех любим! — воскликнула она. — Мы только о вас и думаем, дорогие наши защитники. Мы готовы работать день и ночь, чтобы вы ни в чем не нуждались и крепко били проклятого ворога…

Она вздохнула громко, как всплакнула, и вдруг запела чистым, высоким, по-молодому звенящим голосом:

Оборвала песню, всплеснула руками.

— Вот, дура, распелась. Совсем забыла. Я же вам подарки привезла.

Аплодисменты взорвались такие, что, будь домик вблизи передовой, верняком, всполошили бы немцев. Не дожидаясь, когда затихнет шум, Мария схватила охапку мешочков и свертков, принялась рассовывать их в жадно тянувшиеся отовсюду руки.

— Вы поглядите, может, не понравится.

Началась радостная суматоха разглядывания подарков.

— Табачок, братцы!…

— Ой, шарфик! Я и забыл, что бывают шарфики!

— Кофта! Бабська же кофта!

— Отдай мне. Не с молодайкой погреюсь, так в молодайкином…

— Тихо! — прикрикнул комиссар. — Митинг продолжается. — И добавил, обернувшись к Марии: — Разве можно так? В армии существует порядок, дисциплина. Мы бы назвали лучших, а вы бы вручили.

— Так они все лучшие! — с наивным восторгом воскликнула Мария, и новый взрыв аплодисментов заглушил заговорившего было комиссара.

И дальше все пошло не по предписанному. Комиссар все-таки поднял с места пожилого красноармейца, чтобы вышел к столу и сказал слово от имени артиллеристов. Но едва он заговорил, путаясь и заикаясь, как Мария подошла к нему, обняла и запела:

— Артиллеристы — точней прицел. Разведчик зорок, наводчик смел…

— Дочка, а я ведь заряжающий, — сказал красноармеец, вызвав этой репликой дружный хохот.

— А без заряжающего стрелять можно?

— Как же можно? Никак нельзя без заряжающего.

— Значит, ты и есть самый главный в артиллерии. Ну садись на место, — разрешила благосклонно, словно не было никого из командиров и она сама командовала митингом. И тут же, спохватившись, пошла за ним, затерялась в толпе сгрудившихся бойцов, и оттуда сразу послышалась песня:

— Разрешите выйти покурить? — спросил Лезгинов военкома.

— Идите, чего уж. Не митинг, а черт те что!

Говорил он сердито, но в глазах его подозрительно ярко горели отражения свечей. От слез что ли?…

Ранние зимние сумерки уже затягивали дали. Снежная морось перестала сыпать с неба, вдоль оврага тянул холодный ветер, обещавший мороз. Ниоткуда не доносилось ни выстрела, ни разрыва. И ракеты, как обычно, не тормошили низкую кромку туч. Или еще рано было?…

Вышел старшина Потушаев, встал рядом.

— Не удалось полюбезничать наедине? — злорадно спросил Лезгинов.

— Ничего, мы старые знакомые.

Помолчали, слушая песню, доносившуюся из дома. Пели, похоже, все, да ведь и песня-то была не какая-нибудь, своя, севастопольская.

— Артистка что ли? — спросил Лезгинов.

— Не знаю.

— А говоришь — знакомая. Отправить бы ее надо, пока светло.

— Отправим. А то и переночует.

— Смотри, старшина. Знаю я вас…

— А вы разве с ней не поедете? — не отреагировав на двусмысленную реплику, спросил Потушаев.

— Я тут пока останусь. Что в доме-то, штаб?

— Штабы в землянках. А тут склад у меня, вещевое имущество.

— Ну и хорошо. Стол есть, свечки есть, ночь поработаю.

Старшина не стал спрашивать, что за работу такую собирается делать ночью старший политрук, отвык на фронте задавать лишние вопросы. А Лезгинов не стал ничего объяснять: с чего бы выкладываться перед незнакомым человеком? Он стоял, прижавшись спиной к когда-то белой, но давно уж вытертой, не пачкавшейся стене дома, и думал о том, что не листовку, как велено, надо бы писать, а доложить начальнику политотдела свое особое мнение. Что листовка? Бумажка, прочел и искурил. А вот когда такая Маруся заявится на передовую, не только на сознание подействует немудреным своим рассказом, но и на сердце, на чувства красноармейские. До печенок проймет. Влюбятся в нее всей передовой? И пускай! Уедет она, а у бойца останется щемящая печаль по ней, по всем, работающим там, в тылу, по Родине, за которую умереть не жаль. Не новое это дело — агитбригады из тыла, но нужно, чтобы было оно не эпизодическим. И листовка пусть будет, но как письмо из тыла бойцам. От Маруси героям-артиллеристам. И пусть она рассказывает о себе, о своих подругах, которые ночи не спят, все работают и думают о своих героических защитниках… Такой должна быть листовка. С конкретным адресом. Другие прочтут? Пускай читают, завидуют тем, к кому уже приезжала Маруся.