Анатолий Сульянов - Расколотое небо

Его охватил азарт боя. Еще атака — хвостатые ракеты понеслись туда, где карандаш переправы перечеркнул реку. Четверка закончила атаки, собралась и со снижением исчезла за лесом.

Ни Геннадий, ни Анатолий, ни их ведомые не знали, что внимательно наблюдавший за боем министр обороны сказал:

— Машина достойна похвалы. Летчики подготовлены отлично. Ведущему — звание досрочно, ведомым — именные часы.

Николай стоял посреди командирского кабинета, в котором собрался весь руководящий состав полка, — решалась его судьба. Он не знал, что до его прихода Горегляд выслушал Северина, Графова, Брызгалина, Пургина. Теперь слушали его. Но чем он мог оправдать свои проступки? Особенно последний — узнав, что не летит в четверке Васеева, пошел домой. Полк радовался успеху звена, он радость топил в водке. Не может он летать. К мнению Пургина присоединились Брызгалин, Северин.

Николай клялся, ловил в глазах Горегляда огонек сострадания, отворачивался — ему казалось, что полковник чувствует запах перегара.

Горегляд молчал. В душе ему хотелось, чтобы это вынужденное совещание закончилось в пользу Кочкина. Пусть останется парень в строю. Сделает выводы, друзья помогут, остепенится. Не знает, поди, дурачок, сколько прекрасных людей утонуло в водке. Надеется победить ее — завтра, послезавтра. Вот выпью последний раз и завяжу. А сил больше нет — она одолела тебя, а не ты ее. Ты уже не смотришь людям в глаза честно и открыто. Нет, как ни тяжело, а все-таки побудь на земле. Одумайся. Все взвесь. Тогда и поговорим.

— От летной работы отстраняю. Будешь назначен в наземную службу.

— Товарищ командир, я…

— Не надо! — предупреждающе, в упор посмотрел Горегляд. — Не надо заверений, ты их уже давал. Теперь у тебя будет время во всем разобраться. Иди.

Кочкин сгорбился, опустил плечи и медленно, волоча ноги, вышел.

Горегляд смотрел ему вслед. «Жестокое решение, ничего не скажешь. Но в авиации по-другому нельзя. Служба наша сурова и ошибок никому не прощает. Жаль парня. В серьезном деле эмоциями надо вдохновляться, а не руководствоваться. Только так можно удержать тебя и спасти. Одумаешься — вернем в строй. Комэск Пургин… Ведь часть и твоей вины в этом есть. Ты же опытнее их всех: Кочкина, Сторожева, Васеева… Опытнее… Так ли? Переправу не обнаружил, а Васеев нашел и уничтожил. Первую бомбу, ракету, снаряд — в цель! Теряешь, Федор, свой опыт, рано стареть начал, округлился, работать над собой перестал. Да и сам я виноват: мало требовал с Пургина, надеялся на него. Мне наука. Как говорится, век живи, век учись…»

— Друг называется! — Николай нервно ходил по комнате. Глаза его вызывающе блестели, щеки пылали нездоровым румянцем. — Ты же мог не докладывать! Слетал бы на переправу, и все было бы нормально. Ты же предал меня, предал!

— Замолчи! — крикнул Анатолий. — Старик поступил правильно! «Слетал бы…» Это еще вопрос. С пьяных глаз можно в лес идти, а не в кабину истребителя!

— Я был трезв! Чувствовал себя нормально. Перестраховщики — вот вы кто. Ну выпили с Мажугой немного. Ему — ничего, а меня… от полетов… Эх, вы!..

— С кем ты себя сравниваешь? — спросил Анатолий. — С Мажугой. Знаешь, что говорил Ювенал? «Воронам все сходит с рук, голубям — никакого прощения». Понял?

— Пошел ты со своим Ювеналом! — Николай сунул в рот сигарету, долго не мог прикурить, трясущимися пальцами ломал спички. Прикурив, сделал несколько глубоких затяжек, сел в кресло и уставился в темное окно.

— Ты был трезв… Мы тебя по тревоге еле растолкали! — горячился Анатолий. — С вечера так набрался. Стыдись, дубина стоеросовая!

Геннадий подошел к Николаю, обнял за плечи.

— Уймись, Коля. Мы с Толичем тебя знаем лучше других. Ты отличный летчик, мы все у тебя учились, но так дальше нельзя. Да, беда… Да, развалилась семья. Горько, конечно, но жизнь продолжается! — Геннадий достал из планшета конверт. — Вчера письмо от Петра Максимовича Потапенко получил. О тебе спрашивает. Что я ему отвечу?

— Напиши о себе, — зло огрызнулся Николай. — Похвастайся: капитана досрочно дали.

— Хватит! — сказал Анатолий. — Ты чего на Генку злишься? Сам себя подвел — сам и отвечай! Нечего куражиться! — Анатолий взял у Геннадия конверт, вынул письмо. — Послушай лучше: «Дорогие Лида, Геннадий, Толя и Николай, здравствуйте! У меня — радость! Вчера закончил первую самостоятельную серию испытаний! Знали бы вы, как я счастлив! Исполнилась моя давняя мечта! Теперь…»

Раздался стук в дверь. Геннадий пошел открыть. На пороге стояла Лида.

— Ребятки, баиньки пора — двенадцатый час. — Она посмотрела на всех троих и с тревогой спросила: — Что случилось?

— Достукался. — Анатолий показал на Николая. — Списали сизого голубя в наземную службу.

— Неужели? — огорчилась Лида. — Что же теперь делать?

— Посиди, — сказал Анатолий, — я дочитаю письмо Петра Максимовича. «Теперь, ребята, дело за вами. Летайте, учитесь, может, когда-нибудь в школе испытателей встретимся. Недавно почему-то вспомнил, как мы с вами разгружали вагоны с лесом. Помните, как нам не поддавалось последнее бревно? Сил нет, а надо поднять. Так и в жизни: еще одно усилие — и вот она, цель! Как наша Лида? Как сыновья? Из письма узнал, что Надя уехала… Коля, не падай духом, держись! Как у тебя идут летные дела? Ведь ты здорово летал! Жму ваши руки. Ваш Петр Потапенко».

Анатолий сложил письмо, отдал конверт Геннадию и подошел к Николаю.

— Будешь писать ответ ты. Понял?

Николай взял письмо, положил его на стол, закрыл за друзьями дверь.

Ему не спалось. Лежал и думал о полетах, как о чем-то теперь далеком и потерянном. Отоснились утренние малиновые сны. Серые остались, нудные, с осенними дождями, с грустным, одиноким осинником, покрытым хрупкой стеклянной наледью…

Вскоре Кочкина назначили штурманом наведения на командный пункт. Он долго еще не верил, что уже не летчик, и по привычке часто садился с летчиками в автобус. Спохватывался, когда подъезжали к летной столовой, выходил из автобуса и торопливо шел назад, на КП. Новую специальность осваивал неохотно, тосковал по небу, пил, таясь от друзей. Они ругали его, стыдили — с Николая все было как с гуся вода. Он хотел начать жить по-новому, но не мог…

— Возьми себя в руки, — не единожды советовал Геннадий. — Нельзя же так! Ты раскис. Но ты обязан это бремя отлучения от неба преодолеть. Трудно, но тем не менее надо! Пойми, дурья твоя голова, нынешние обязанности очень ответственны. Штурман наведения — первый помощник летчика. Тебе, летчику, больше, чем кому-либо, известны скрытые особенности перехвата, а потому ты должен наводить лучше остальных!

— Тебе легко проповеди читать! — взорвался Кочкин. — Посмотрел бы я на тебя в моей шкуре! Вы с Анатолием на полеты, а мне плакать хочется от обиды!