Анита Мейсон - Ангел Рейха

Возможно, думала я, там и знать-то особо нечего.

Однако несколько недель назад она появилась здесь, по собственной воле. И даже (поговаривали в бункере) вопреки распоряжению Гитлера. Он велел Еве остаться на юге, в относительной безопасности. Когда сотни штабных офицеров и министерских начальников покинули Берлин и толпами устремились в горы (в том числе, как известно, Толстяк), она одна проделала путь в противоположном направлении.

Это вызывало у меня восхищение. В своих разговорах с Евой я пыталась разглядеть в ней черты, объясняющие столь самоотверженный поступок.

– Бедный Адольф! – сказала она, снимая волоски собачьей шерсти с подола своего синего платья. – Все покинули его в беде, даже люди, к которым он лучше всего относился.

Она принялась рассказывать историю про Шпеера, не совсем мне понятную.

– Адольф был ему как отец, и у них было очень много общего, ведь они оба архитекторы, – сказала она. – Вы знаете Шпеера?

– Лично – нет.

– Адольф был такого высокого мнения о нем. – Она вздохнула. – Они еще пожалеют!

Последнюю фразу Ева произнесла с ожесточением, сильно меня удивившим. Я молчала, ожидая продолжения.

– Когда настанет конец, – пояснила она.

– Очень пожалеют, – сказала я.

– Просто замечательно, что вы решили остаться здесь с нами. – Она крепко пожала мне руку. – Это будет величайший момент нашей жизни.

Ева одарила меня ослепительной улыбкой, отчего ее лицо вдруг стало безжизненным, словно кукольное.

Тут к нам подошел хмурый человек с блокнотом в руке, который постоянно у всех выпытывал, что кому говорил Гитлер, и все старательно записывал, – и мне не удалось спросить, что она имела в виду.

На третий день своего пребывания в бункере я сидела в кресле и ела колбасу, когда кто-то сел рядом со мной.

– Мы незнакомы, – сказал мужчина. – Я Рейнхард. Здесь с фон Беловом.

Фон Белов был офицером связи военно-воздушных сил и часто заходил в комнату генерала. Я предложила майору Рейнхарду кусок колбасы.

– Нет, спасибо, – сказал он. – Я недавно поел питательного овощного супа. Неудивительно, что рейхсмаршал не продержался здесь долго. Знаете, это даже к лучшему. Когда он находился в совещательной комнате, никто не имел права зайти туда.

Поскольку мы познакомились всего минуту назад и уже говорили о Толстяке, я спросила майора, был ли он здесь, когда пришла злополучная телеграмма. Он рассказал мне очень интересную вещь.

– Гитлер был в отвратительном расположении духа. Наступление, приказ о котором он отдал, не состоялось. Оно не состоялось за неимением солдат, но ему же этого не скажешь. Он заявил, что Рейх обречен и что он собирается остаться здесь и умереть. Все запротестовали. Мы пытались уговорить Гитлера перебраться в Оберзальцбург на несколько недель, но если уж он принимает решение… Так или иначе, Кейтель спросил его, как он собирается командовать из бункера, когда почти все оставшиеся у нас войска находятся в Альпах. И Адольф ответил, что в любом случае с приказами покончено. Если им нужны приказы, сказал он, пусть обращаются к рейхсмаршалу, который лучше него умеет вести переговоры.

Я медленно жевала колбасу.

– И об этом сообщили… – проговорила я.

– Разумеется. Совершенно верно. Об этом незамедлительно сообщили рейхсмаршалу, который тогда и послал телеграмму.

Толстяк пострадал за свое служебное рвение.

– Можете смеяться, – сказал майор Рейнхард, – но, когда пришла телеграмма, я думал, Адольфа хватит апоплексический удар. Это было просто ужасно. Надеюсь, мне никогда впредь не доведется увидеть ничего подобного.

Я слышала об этих страшных вспышках ярости. Но никогда до конца не верила рассказам. Конечно, слова – это всего лишь слова.

Я спросила, живет ли он в соседнем бомбоубежище. Майор сказал, что живет наверху: конечно, передвигаться по городу сейчас трудно, но это всяко лучше, чем торчать в бункере. Он считал, что у нас осталось три дня.

Я осторожно спросила, какие у него планы на будущее.

Он ответил столь же осторожно:

– Планы? Да никаких. Но я не разделяю настроений, которые, похоже, преобладают здесь.

Я решила, что он говорит о резких перепадах настроения, связанных с надеждами на генерала Венка.

Майор вытащил сигарету и покрутил в пальцах, не зажигая. Курить в бункере запрещалось. Понизив голос, он сказал:

– Единственный разумный выход – это сдаться американцам, но сначала их нужно найти. – Он помолчал. – Конечно, здесь ничего не поделать, покуда…

– Покуда что?

Он не пожелал закончить свою мысль.

– А какие планы у вас? – спросил он.

– Я бы хотела выбраться отсюда при первой же возможности.

У него чуть расширились глаза.

– В таком случае я не понимаю, почему вы не сели на «Ю-пятьдесят два», который прилетал сегодня утром.

У меня подпрыгнуло сердце.

– Какой «Ю-пятьдесят два»?

– А… – Майор поправил манжеты. – Он прилетал около десяти часов, приземлился у Бранденбургских ворот. Он прилетал за вами двумя.

– И куда же делся этот «Ю-пятьдесят два»?

– Фон Грейм отослал его. Извините, я думал, вы знаете. Мне и в голову не пришло, что он ничего не сказал вам.

Исхудалое лицо генерала было желтовато-серого цвета и напоминало старую фланелевую тряпку. Я не испытывала жалости.

– Почему вы не сказали мне, что за нами прилетал самолет? – спросила я.

– Вас тут не было.

– Я была рядом, в коридоре!

– Не кричите.

Я прошлась по комнате. Мне хотелось его убить.

– Генерал…

– Фельдмаршал.

Нет, я все-таки убью его. Я засунула руки глубоко в карманы. Набрала полную грудь спертого воздуха и медленно выдохнула.

– У меня тоже есть право голоса, – проговорила я.

– Да, совершенно верно. Мне следовало с вами посоветоваться.

Он закрыл глаза и откинулся на подушки. Больше я ничего от него не добьюсь.

– Если бы вы со мной посоветовались, я бы сказала, что хочу улететь.

– Несомненно.

– Так вы поэтому ничего мне не сказали?

– Делайте выводы сами.

– Я делаю вывод, что вы хотите остаться здесь по каким-то своим причинам и считаете, что мои желания не имеют никакого значения.

– Не имеют, – сказал он. – В любом случае мы все погибнем.

Я села на операционный стол. Я болтала ногами и внимательно рассматривала потолок, приобретший затейливый вид после того, как с него осыпалось изрядное количество штукатурки.

– Если мне суждено умереть, я не собираюсь умирать в этой дыре.

– Многие люди почтут за честь умереть в этой, как вы выражаетесь, дыре.

Мне послышалось, что он сказал «почтут», а не «почли бы», но я не была уверена. Шум не стихал ни на минуту: грохот артобстрела, гул генератора, постоянный топот ног в коридорах, крики, периодически доносившиеся с дальнего конца бункера и заставлявшие всех неуловимо изменяться в лице.