Иван Черных - Сгоравшие заживо. Хроники дальних бомбардировщиков

Наконец в доме проснулись — в щели занавешенного окна вспыхнул огонек. Скрипнула дверь, и из сеней заспанный женский голос спросил:

— Кто там?

— Свои, любезная, свои, — ласково отозвался Серебряный и пояснил: — Летчики мы, с соседнего аэродрома. Застряли тут около вас, из сил выбились. Пустите хоть водички попить.

Женщина молчала, раздумывая, видно, как поступить.

— Кого там нелегкая? — донесся из глубины хрипловатый старческий голос.

— Летчики, бать, попить просят. И снова молчание.

— Мы заплатим. Нас вот сосед ваш к вам направил.

— Ладно, — согласилась женщина. — Только оденусь…

Хлопнула дверь. Они ждали минут пять. Наконец щелкнула защелка, отодвинулся тяжелый засов, и их впустили. Первое, что бросилось в глаза Пикалову, когда он вошел в дом, а вернее, в обыкновенную деревенскую избу, — черная худая коза с двумя козлятами. Она стояла на соломе, недружелюбно посматривая на пришельцев, нагнув голову и выставив вперед острые, чуть загнутые назад рога. Маленькие, такие же черные козлята испуганно жались к ногам матери. За козой с козлятами в левом углу Пикалов рассмотрел фанерную загородку с дверкой, начинавшуюся не от самого пола и не доходившую до потолка, — не хватило материала. Справа, в небольшом закутке за русской печкой, стояла кровать. На ней сидел старик в нижнем белье, взлохмаченный, нечесаный.

— Здравствуйте, — приступил Серебряный к переговорам. — Ради бога простите нас, нужда заставила потревожить. Застряли вот тут, — указал в сторону, где осталась машина. — Видите, как уделались. Разрешите хоть руки помыть.

Пикалов наблюдал, как женщина аккуратно и экономно поливала Ване на руки. Ей было лет тридцать, не более; сильная и ловкая, несколько полноватая, игривая — в ее движениях, в улыбке, которой она одаривала капитана и старшего лейтенанта, в неумелом кокетстве видно было желание понравиться. Дед искоса поглядывал на свою невестку, чесал пятерней бороду, недовольно покряхтывал.

Между тем Серебряный вымыл руки, умылся и, повеселевший, взбодренный, будто ничего страшного не случилось, начал «обрабатывать» старика:

— У каждого, дедусь, свои беды. Мы вот тоже, как говорится, пошли по шерсть, а вернемся стрижеными. Такое важное дело, а мы застряли. Промокли, продрогли, и, главное, согреться нечем. Так недолго не то что грипп — воспаление легких схватить. А нам летать надо, немцев громить. Может, найдется граммов по сто пятьдесят для сугреву? Мы хорошо заплатим и вас угостим. — Ваня достал из кармана гимнастерки пачку тридцаток

Дед наметанным глазом стрельнул по пачке и кивнул на невестку:

— Разве что у нее где… Акуль, надо уважить красным командирам, — обратился он к невестке. — И в самом деле промокли, как бы не захворали.

— Да уж уважим, как не уважить, — расплылась в улыбке Акулина. Подала Пикалову полотенце и, взяв спички, вышла в сенцы. Вернулась с трехлитровой бутылью, до половины наполненной мутноватой жидкостью. Серебряный сунул ей в руки пачку денег.

— Что вы, что вы, — возразила женщина, — это же очень много.

— На остальные найдите чего-нибудь закусить, — не принял сдачу Ваня.

У хозяев нашлась и картошка, и квашеная капуста, и соленые огурчики. Через полчаса все четверо сидели за столом, и Серебряный, как заправский тамада, наливал рюмки и произносил тосты. Самогонка была вонючая и горькая (видимо, для крепости в нее добавили табаку), и Пикалов с трудом цедил ее сквозь зубы, а Серебряный пил, словно водичку, не морщась, не торопясь закусывать, как делал Пикалов, чтобы быстрее заглушить сивушный дух. Старик и молодица не отставали от Вани. Лица их раскраснелись, глазки пьяно поблескивали.

Молодица и впрямь была недурна: не красавица, но вполне пригожая, крепкая, в самом соку, кубанская казачка. Она все чаще бросала то на Пикалова, то на Серебряного призывные взгляды, поддразнивая их: ну кто из вас смелее, кто хочет испытать мои горячие объятия? Пикалов, хотя и старался пить «не по всей», чувствовал, что захмелел. Казачка нравилась ему все больше, и он подумал: а почему бы, в самом деле, не поиграть с этой похотливой толстушкой в любовь?

Акулина сидела напротив него, и он, вытянув ногу, легонько нажал на ее комнатную тапочку. Она высвободила пальчики и ответно нажала на его ступню.

Серебряный рассказывал о своих боевых подвигах, беззастенчиво привирал и прихвастывал; дед слушал его с открытым ртом, изредка задавая один и тот же вопрос: «Ну а когда ж война-то кончится?» Ваня отвечал: «Скоро, дедусь» — и продолжал рассказ. Пикалов и Акулина перестали обращать на них внимание, разговаривали о своем — о жизни в колхозе, — а жестами, глазами, прикосновениями друг к другу выражали нетерпение, желание быстрее очутиться вместе. И едва дед зевнул, как Акулина решительно поднялась и скомандовала:

— Спать, батяня. Спать. И товарищам командирам надо отдохнуть. Они умаялись с дороги, и еще дорога предстоит нелегкая.

Дед, пошатываясь, встал, окинул комнату несмышленым взглядом: где же ты всех разместишь?

— Ты на печке поспишь, — объяснила Акулина. — Товарищи командиры — за перегородкой, на моей кровати, а я в закутке, на твоей.

Акулина открыла завизжавшую ржавыми петлями дверцу, взбила подушки и позвала:

— Заходите, ложитесь.

Когда они проходили к загородке, коза снова встала и проводила их нацеленными рогами.

— Ну, ну, — погрозил ей Пикалов.

Серебряный, несмотря на изрядное опьянение, разделся по-военному, в два счета. И захрапел, едва коснувшись головой подушки. Пикалов позавидовал его спокойствию: военный трибунал, можно сказать, занес над ним свой карающий меч, а ему хоть бы хны — дрыхнет, забыв обо всем на свете: о том, что угнал машину, что могут хватиться командиры, и мало ли что может случиться в караулах, в части за время его отсутствия.

Дед тоже храпел на печи — на все лады. Акулина заворочалась, давая, видно, знать, чтобы Пикалов шел к ней. Он неслышно поднялся. Подошел к двери-калитке, легонько надавил на нее. Раздался оглушительный скрежет. Пикалов вздрогнул от неожиданности и замер. Понес его черт в дверь, когда перегородка выше колен начинается. И ведь помнил, что петли скрипят… Слава богу, дед не проснулся. И Ваня рулады на все лады выводит.

Пикалов постоял немного, лег на пол и двинулся вперед по-пластунски. Продвижение его остановил страшный удар в лоб. Из глаз посыпались искры. Поначалу он ничего не мог понять, лежал ошеломленный, скрюченный болью. И лишь когда зашуршала солома и тоненький голосок проблеял: «Бе-э-э», он понял, в чем дело.

«Чтоб ты сдохла!» — мысленно пожелал он козе, отползая обратно. Желание очутиться рядом с горячим телом Акулины отпало. Ему было и больно, и смешно. Внезапно его озарила мысль послать по своему пути Серебряного. Коза и теперь на страже, перебирает копытцами, охраняя своих чад.