Мария Рольникайте - Свадебный подарок, или На черный день

— А если попросить Роберта? — вспомнил он их общего друга студенческих лет. Правда, их пути разошлись.

— Бесполезно. Даже опасно.

— Настолько он изменился?

— Особенно и меняться не надо было. Он же давно откололся.

— Тогда я думал, что это не всерьез.

— Очень даже всерьез.

— И Генрик отпадает, — поспешила вернуть их к главному Мария.

— Он тоже изменился?

Феликс пожал плечами.

— По-моему, он меняется вместе с обстоятельствами. Ты же помнишь, пока считалось, что здесь Польша, он был поляком Томашевским, а когда край вернули Литве, стал литовцем Томашаускасом и жаловался на притеснения. Теперь фамилию менять вроде ни к чему, зато усердно и во всеуслышание восторгается силой немцев.

— А Норейка? — И сразу почувствовал, что огорчил их.

— Тот не отказал бы. Но дай бог, чтобы самого не забрали.

— Кто-то донес, — пояснила Мария, — что его брат при Советах был директором национализированной фабрики. Значит, большевик.

Вот кого ему надо будет найти. Только потом, когда устроит своих. Но он не утерпел:

— А где этот брат теперь?

— Кто знает…

Феликс нахмурился.

— Лучше таких вопросов не задавать.

— Ты прав. Просто… мы были немного знакомы.

В прежние годы Феликс спросил бы, откуда. Но теперь не только советует не задавать вопросов, но и сам вопросов не задает.

— Может быть, Алекс?

Побоится. В чем, в чем, а в умении запугивать нашим «освободителям» не откажешь.

— Значит, Станиславу и вовсе не имеет смысла просить… — Она была последней его надеждой.

— Станиславу как раз можно было бы, — вздохнула Мария. — Но она сама ютится у родственников. Их дом разбомбили.

Да, в подвале, когда он думал об этом их разговоре, все выглядело иначе. Выходит, утопия… Или, как мама говорит, «воздушный замок».

Феликс молчал. И Мария больше ничего предложить не могла.

В столовой забили часы. Он стал считать. Одиннадцать. Там, в подвале, сейчас греются ходьбой. И Алина шепчет Янику, что, когда папа вернется, он их уведет отсюда. В настоящую комнатку, только с закрытой дверью. Там тоже надо будет сидеть совсем тихо. Зато будет тепло.

— А ты еще раз подумай о приюте, — неожиданно напомнил Феликс.

Мария тоже оживилась.

— Сам видишь, другого выхода нет. Единственное, что можно попробовать, — и она вопросительно посмотрела на мужа, — попросить Унтулиса взять туда Нойму, чтобы Яник не был совсем один. Поварихой или хотя бы нянечкой. — Она угадала мелькнувшую у него мысль и поспешила объяснить: — Ты не обижайся, но Алину туда нельзя. Потому что Нойму Яник привык называть тетей, а маму так называть не сумеет.

Да, к сожалению, она права…

— Но чтобы Унтулис мог взять ее на работу, — напомнил Феликс, — ей тоже нужен документ.

Мария сникла.

— Ты же сказал Стефе, что для Алины документ раздобудешь. Попробуй достать еще один.

— Пока и одного нет, а ты уже про второй.

— …Мы с тобой у двух разных ксендзов попросим выписки из костельной книги о крещении. Объясним, что человек потерял метрику, а для того, чтобы получить другую, нужна выписка. Правда, надо знать, на какую фамилию, чтобы такая запись в книге все-таки была. И чтобы возраст подходил.

Феликс сидел, уже знакомо уставившись в пол.

— Но если ты придумал что-нибудь лучшее…

И тут он сказал:

— Для Алины тоже надо искать другое место. Стефа отказалась.

Феликс повторил всю ее, как он выразился, речь. Оказывается, Стефа заговорила с ним сразу же, как только они спустились по лестнице. Начала с того, что при муже Алины не решилась все объяснить, но они с Марией должны ее понять — не может она прятать у себя Алину. Это ведь то же самое, что шагнуть в толпу евреев, которых ведут на расстрел. Искренне вздохнула. Очень ей жалко Алину и вообще несправедливо это — убивать невинных людей. Но раз уж немцы вбили себе в голову такое — как пойти против? Они же такие страшные, тем более что все равно не поможет это, — ведь документы у Алины будут ненастоящие; да и кто поверит, что такого интеллигентного вида женщина — прислуга. А главное, что и с крашеными волосами ее узнают — тут Феликс немного запнулся, — …глаза слишком еврейские.

Вдруг мелькнуло в памяти, как его поразили, когда он впервые увидел Алину, ее глаза. Огромные, бархатистые, и он долго не мог определить, что в них такое необычное, почему так тянет смотреть в эти глаза. До сих пор тянет…

— Профессор, ты нас слышишь?

— Слышу.

— А по-моему, ты сейчас далековато отсюда.

— Извините.

— Мария подала хорошую мысль — поговорить с женой Норейки, со Станиславой, словом, с теми, кто сам не может помочь, но остался нормальным человеком. Вдруг они кого-нибудь найдут.

— Спасибо…

Оттого, что опять забрезжила надежда, он острей почувствовал томившее весь вечер чувство вины за то, что взвалил на них такое опасное, непосильное бремя. Стал им объяснять, что не имел права к ним приходить, но другого выхода у него, к сожалению, не было. В подвале больше оставаться нельзя. Холодно. Да и неизвестно, что случилось с женщиной, которая им оставляла в условленном месте еду. Они уже несколько дней ничего, кроме снега… — О картофельной шелухе он говорить не стал. Он чувствовал, что не надо ничего объяснять, они все понимают. Но говорил. Только когда увидел в глазах Марии слезы, умолк.

Мария быстро вытерла глаза.

— Пойду постелю тебе в детской.

Так и сказала: «В детской».

Лучше бы не стелила. Он остался бы на кухне. Здесь, как только лег, словно уплыл куда-то. Но всего на мгновенье. Сразу ворвалась мысль: на этом самом месте после «праведных трудов» отдыхает немецкий офицер.

Он пересел в кресло.

Надо уснуть. Вот так, сидя. Он же в тепле. Оно должно расслаблять, клонить ко сну. И мягкое кресло, и настоящее одеяло.

Дома, хотя кровати были широкие, Алина всегда засыпала, уткнувшись ему в плечо. И в гетто так засыпала. Правда, оттого что они были у всех на виду, стеснялась. Лишь когда все в комнате засыпали и становилось по-ночному тихо, она осторожно поворачивалась на бок, легонько, словно виновато, утыкалась ему в плечо, и по ее дыханию он чувствовал, как она погружается в сон. Сам он тоже ждал этого — ее голову у плеча. Даже в подвале, где между ними лежит Яник, — Алина через него протягивает руку и кончиками пальцев касается его плеча.

В столовой снова забили часы. Половина. Третьего или четвертого? Он все еще не спит, а завтра нужна ясная голова и силы. Если кто-нибудь из друзей Норейки или Станиславы согласится принять Яника и Алину, он немедленно, то есть как только начнет темнеть, вернется в подвал, чтобы сразу же вывести их оттуда.

Внезапно его поразило, что он думает только о Янике и Алине. А родители? Нойма?

Нет, о них он тоже думает. Все время думает. И завтра, когда Феликс будет уходить к Норейке, еще раз напомнит.