Мария Рольникайте - Свадебный подарок, или На черный день

Зря радовалась. Когда назавтра поспешила со второй буханкой…

Сперва даже не сообразила, что там такое лежит. Подумала — доктор, слава богу, что-то для обмена положил. А когда взяла в руки, поняла — это та же, вчерашняя буханка, замерзшая.

Понять-то поняла, а вот почему она тут — сразу и не взяла в толк. Опять ее засунула. И вторую, принесенную, следом пихнула. Только когда уже по двору обратно спешила, вдруг стала соображать. А сообразив, еще и испугалась, что, кажется, долго там, разглядывая буханку, стояла. Господи, до чего ее затрясло, до чего заколотило! Никак эту тряску было не унять. Даже Болесловас, когда под одеяло подлезла, проснулся, так она стучала зубами.

— Чего дергаешься? Видел кто?

Пришлось признаться, что дольше обычного у тайника задержалась оттого, что хлеб там нетронутый лежит.

Хорошо хоть, Болесловас не рассердился. Не винил — зачем еще вторую буханку сунула. Тоже расстроился. Долго не засыпал, успокаивал. А ведь никогда раньше не умел.

Боже милостивый, прости этот грех, но перестала она, сразу перестала дрожать. И утешить себя дала. Не хуже им оттого, что вернулись. На фабрике говорили, будто теперь евреям какие-то новые удостоверения дают и больше их убивать не будут. Да и все-таки там, в гетто, в домах живут. Пусть по двадцать или сколько там человек в одной комнате, но все же в комнате, а тут, считай, совсем на улице были. Еще там какие-никакие, а хлебные карточки у них будут. Пусть по сто граммов по ним получат, зато каждый день.

Грешна она, Господи, очень грешна! И что полегчало оттого, что они вернулись в гетто, и что успокаивала себя, будто не хуже им там будет. Надо было все, до самой последней своей рубашки выменять, а не дожидаться, чтобы люди на таком морозе еще и теплые вещи с себя снимали. Была бы лишняя кофта и лишний кусок хлеба, еще потерпели бы. Скоро морозы кончатся, день уже намного длиннее стал.

Но сколько она могла с себя продавать? Бог свидетель, ничего же у самой лишнего нет! Очень бы скоро до последней рубашки добралась. А потом что? Война к лету не кончится. Да и как ей кончиться, если такая у извергов этих сила, такая над людьми власть. Пусть верно Болесловас говорит, что рано или поздно, а все равно немцы свернут себе шею, но сколько еще невинной крови до этого прольют…

Ну вот, вовремя не заговорила, а уж теперь, при бригадире… Чего только нелегкая его раньше времени принесла? Невтерпеж над людьми поиздеваться? Аккуратно же, аккуратно они эти стулья ставят и связывают правильно. Зачем за каждую мелочь расстрелом пугать? И носит же земля, прости Господи, таких уродов!

Теперь уже не спросить про доктора. Упустила она время. Надо было сразу, как только они пришли, спросить. У этого рыжеусого, бывшего часовщика. Или у того молоденького. Да у любого!

Но, видит Бог, не могла она, как только они вошли, сразу полезть с расспросами. Если бы раньше, когда поняла, что доктор вернулся в гетто, хоть разочек осторожно завела разговор — что, мол, с доктором, который тут работал? Вопрос как вопрос — на фабрике его не видно, а в гетто, в такой тесноте люди, должно быть, каждый день друг на друга натыкаются. А без этого первого разговора как было спрашивать? Кого сегодня ночью забрали? Ответили бы — людей.

Знает она, что людей. Полночи у окна простояла.

Если спросить прямо про доктора, Болесловас прав, — откуда им знать? Сами, небось, сидели в смертельном страхе, чтобы солдаты в их двор не завернули.

Господи, хоть бы Болесловас был прав и в том, что она могла обознаться! Ночь ведь.

Ночь. Но лунная. И не обозналась она… То есть в первый раз и впрямь обозналась. Оттого, что спросонья. Заслышала шарканье ног об асфальт, бросилась к окну, увидела в толпе старого человека, и сердце оборвалось — доктор! Это уж потом, когда еще одного старика увидела и еще — много их вместе с молодыми проходило, — засомневалась, — тот вроде ростом выше, и ребенка, кажется, рядом не было. А у доктора ведь внучонок.

Но во второй раз, уже под самое утро, все-таки не обозналась. Это был доктор…

Верно Болесловас говорит: по этим выродкам хоть часы проверяй, так они пунктуально, через ровные перерывы, людей на смерть ведут. Одну толпу, человек тысячу, уведут, и целый час — тихо. Ночь как ночь. Видно, им как раз столько времени требуется, чтобы там, в лесу, всех до единого — пошли, Господи, невинным жертвам царствие небесное — расстрелять. И чтобы новые, которых через час погонят, когда к лесу приближаться будут, не услышали ни выстрелов, ни криков. Чтобы поверили, будто на этот раз немцы не обманывают и на самом деле в какой-то лагерь на другие работы переводят. Только завидев ямы и солдат с наставленными автоматами… Но тогда хоть кричи, хоть на коленях перед ними ползай — автоматы уже строчат, людей друг на друга в яму валят.

Доктор, наверно, не молил. Не ронял он себя перед ними.

Напрасно Болесловас думает — да не думает он, только ей говорит, — что могла обознаться. Нет. Во второй раз, на беду, не обозналась. Ничего, что без внука доктор шел, ребенка отец или мать могли вести, она ж их не знает. А он жену, такую же невысокую, как сам, под руку вел. Чтобы ей не так страшно было. Должно быть, жили душа в душу и на смерть рядышком шли. В последний свой путь тоже вместе. И умрут вместе.

Но, видит Бог, она же старалась сделать для них все, что могла! И про подвал рассказала, и одежду ихнюю на еду выменивала. А сколько страха всякий раз, когда к тайнику бегала, натерпелась.

Нет ее вины перед ними, нет! Боже милосердный, сними тяжесть с души, дай успокоение. Живут же люди без таких мук. Целый город живет. Все про убийства эти знают, а не изводятся чужим горем. Вот Ядвига, прислуга рыжей паскуды сверху, рассказывала. Заходила к ним какая-то женщина, золотые сережки предлагала, чтобы за них ее спрятали. Это у докторши только одна осталась. У той женщины две были. Что рыжая паскуда сережки забрала, а ее выгнала, удивляться нечего, но как Ядвига, добрая вроде католичка, могла спокойно про это рассказывать? Всего-то и сделала добра, что не один ломоть хлеба, как хозяйка велела, а почти полбуханки отрезала.

Болесловас говорит — не за что ей себя корить, помогала. Больше ничего она сделать не могла. И убиваться нечего.

Так если бы доктор своей смертью умер. Но ведь убили его! Всех их убили. Даже мальчонку не пожалели.

И у грузчиков этих есть дети. У рыжеусого вроде двое. И у учителя осталось двое, третий грудной был. Как только их в гетто согнали, у матери молоко пропало и дите умерло. А этот, курчавый, еще, видно, не женат. Больно молодой.

Рассказать им про подвал? Не то чтобы прямо выложить, а так, дать понять.

Совсем спятила! Их же двенадцать человек, и у каждого семья. Куда всех?

А если только одному сказать?