Мария Рольникайте - Свадебный подарок, или На черный день

Не слушает. И ведь все равно не понимает. А перевести нельзя, — дворничихе не положено знать иностранный язык.

Как быстро директор вернулся. Почему совсем без вещей? Понимает, что… что не понадобятся?

Не надо об этом! Не надо.

Солдат опять ухмыляется. Смотрит прямо в лицо и ухмыляется. Только не выдать себя. Он не мог ни о чем догадаться. Она не похожа на еврейку. Все говорили, что не похожа. А в этом платке, надвинутом почти на самые глаза, тем более.

Что это? Солдат, который ее сторожил, тоже шагнул к директору. Приказал ему идти. Директор только на мгновенье обернулся, посмотрел на жену, хотел ей что-то сказать, но его толкнули, и он пошел к двери.

Ушли. А она здесь.

— Я чувствовала, что так будет. Но муж… Он говорил, что не может только выжидать.

Директора увели, а она осталась. Эти трое приходили не за нею. За директором. Они знали, что у него есть пистолет. А ее сюда привели только так. Нет, не свидетельницей, это как-то иначе называется… Отец говорил, что иногда, для видимости, будто соблюдают законность, и при обысках приводят понятых. Но это же не был обыск. Офицер сразу подошел к буфету.

— …Ведь правда, что только вчера принесли. Правда! Он хотел спрятать на чердаке, но не успел. А я не знала, мне он признался только сейчас, когда уже стучали в дверь. Я бы спрятала. Не в буфете же было его держать.

Офицер сказал: «Как видишь, твой друг — также и мой друг». Значит, выдал тот же человек, который принес этот пистолет. Он видел, куда директор его положил. А офицер потому так открыто похвастал, кто ему донес, что знает — директор уже не сможет никого предупредить о провокаторе.

— Того человека, который принес пистолет, вы знаете?

— Нет. Я его не видела.

Значит, объяснять, что сказал офицер, не имеет смысла.

А солдат не просто так ухмылялся. Не просто так.

Но почему не сказал офицеру?

Сейчас скажет, по дороге. И они вернутся за нею. Надо выйти отсюда — она же не имеет права находиться в арийской квартире.

Она выйдет. Только поднимет эти скатерти, сложит их в ящик и выйдет.

Вдруг показалось, что во дворе… что там опять голоса.

— Извините! — Она бросила скатерть обратно на пол и побежала к двери. Пусть ее забирают на лестнице, во дворе! Директор ничего не знал! И его жена ничего не знала! И Яник чужой, приютский. Он подкидыш.

На лестнице никого нет. И внизу никого. Во дворе тоже пустота. Еще ночь. Это ей казалось, что скоро утро. Ночь.

Окна странно черные. Оттого, что затемнены. Солдат не просто так ухмылялся, не просто так… Но уйти некуда. Она и не уйдет.

Марк был убежден, что старик-железнодорожник нарочно посоветовал идти вдоль насыпи. Не поверил Виктору, что он идет в деревню менять вещи на муку. Возможно, догадался, кто он такой, и умышленно сказал, что это самый короткий путь. Чтобы нарвался на патруль, — железную дорогу несомненно охраняют.

Зря Виктор ему поверил. Дурацкая привычка семейства Зивов — всем верить. Вбили себе в голову, что отличить хорошего человека от плохого не так уж трудно. Трудно. Ни у кого на лбу не написано, какой он. Особенно теперь. Старик мог нарочно послать их по этой дороге, чтобы выслужиться перед немцами. «Это я сказал тому подозрительно чернявому, чтобы пошел туда, где вы проверяете». Или видел, что подошли они вдвоем, а у самой двери он, Марк, снял пальто и отдал его Виктору. (Вопрос, как добраться до деревни, не должен вызвать подозрения, — он идет туда, чтобы выменять это пальто на еду.) Старик мог испугаться, что еще кто-нибудь их видел, донесет немцам, те нагрянут. «Кто были эти двое? Ты им показал дорогу, значит, помог».

Виктору старик, видите ли, понравился. Чем? Но разве он скажет. Мы же не любим лишних слов. И никогда не ошибаемся. А старик оттого кажется хорошим, что ему хорошо живется, — сидит в тепле, за себя спокоен. Попробовал бы так вот, уже полночи тащиться по этому чертову снегу и бояться, что каждое мгновенье может появиться патруль, а спрятаться в этой сплошной белизне негде. Посмотреть бы тогда, какой у него был бы вид. Уж, во всяком случае, благообразие мигом сдул бы этот проклятый ветер.

Нельзя было ему верить. Где деревня? Они уже прошли четыре километра, нет, больше четырех. Не стоят деревни так близко к железной дороге. И поворота, сколько уж они идут, не было.

Еще не известно, найдет ли Виктор своего знакомого. И какой это знакомый? Давний пациент. Очень давний. Это было еще до прихода Советов. Местные радетели за чужое счастье то листовки на стены клеили, то красный флаг норовили повесить куда-нибудь повыше. Ну, сорвался такой радетель с дерева, сломал ногу. Ну, возили к нему Виктора, тот вправил ему ногу и что-то там еще сделал. Не проболтался. Тоже мне заслуга! На то и врач, чтобы не болтать. Почему он думает, что этот флаговешатель его запомнил? Потому что человек не забывает сделанного ему добра? Еще как забывает!

Хорошо хоть, что его фамилия и название деревни остались у Виктора в памяти. Мог бы, если уж такой умный, и дорогу запомнить. Не надо было бы спрашивать и доверяться какому-то случайному старикашке.

Не найдут они, если даже доберутся до деревни, этого бывшего пациента. Или его брата, который Виктора возил. Если только успели, ушли с Красной Армией. А если остались, то немцы их, наверно, первыми схватили. Таких сразу забирали. Раз были коммунистами еще до прихода Советов, когда за это сажали в тюрьму, то уж при советской власти, конечно, стали какими-нибудь председателями или уполномоченными, и теперь их за это — на виселицу.

Он не пессимист. Просто, в отличие от Зивов, всегда трезво оценивает обстановку. И незачем ему, подобно тестю, постоянно помнить эти чертовы немецкие изречения. Видите ли: деньги потерял — ничего не потерял, бодрость потерял — все потерял. Правда, в последнее время эту «бодрость» сменил на «надежду». А откуда ее взять, надежду? Из криков Гитлера, что не должен остаться в живых ни один еврей?

Виктор тоже только вид делает, что спокоен. Не может человек в их положении быть спокойным. Но скажи ему это, будет недоволен. И тогда уж вовсе живого слова от него не добьешься. А приведись ему натерпеться столько страхов, сколько натерпелся он, его нелюбимый, видите ли, зять! Сам-то еще жил в тепле и спал на своей кровати, когда он уже бежал из захваченной Гитлером Польши. Между прочим, пока скитался, немало повидал и таких невозмутимых умников, и разных других оптимистов. Где они теперь, со своим показным спокойствием и уверениями, что в России Гитлер свернет себе шею. Пока другим сворачивает. Вместе с головой.

— Ложись! — Виктор вдруг грубо толкнул его.

Сам тоже бросился на землю. Сзади.

Надо сползти в кювет. Здесь же они на виду.

— Не шевелись!