Виктор Манойлин - Базирование Военно-морского флота СССР

А потом еще веселее — начались налеты советской авиации на железнодорожный узел. Потом немецкая газета стала писать, что румыны воюют плохо, только мешают, поэтому немцы их с фронта выгоняют и будут воевать сами. Румыны возвращаются в свою страну и будут проходить через Сальск, поэтому заприте двери, не пускайте их в дома — они прирожденные воры, все украдут, еще и хозяев прибьют.

Это хорошее известие. Это значит, что Румыния перестала верить в победу немцев. Значит, есть у нас кому и чем воевать. Значит, прочь сомнения — победа будет за нами!

Когда немцев окружили под Сталинградом, газета об этом не писала, но на базаре все знали, поскольку с Сальского аэродрома доставляли окруженным войскам продовольствие и боеприпасы. Затем немецкая газета стала писать, что Советы применяют варварское оружие — «Катюшу», которая сплошной огненной лавой сжигает все, в том числе и жилые дома. Это уже очень хорошо — газета проговорилась, что советские войска так близко, что по Сальску могут быть огневые налеты.

И совсем хорошо стало тогда, когда газета сообщила, что весь людской резерв Советов, способный воевать, истреблен в боях под Сталинградом, что Красной Армии как таковой больше нет, и что Сталин нанял армию у монгол, которых столько миллионов, что и не сосчитать. Немцы их бьют-бьют, а они все лезут и лезут, идут сплошным валом, и темпа стрельбы немецких пулеметов и пушек недостает, чтобы их перебить. Вот поэтому немцы вынуждены временно отступать. Хотя оружие у монгол только одно — русская винтовка прошлого века. Поэтому населению советовали быстренько эвакуироваться в немецкий тыл.

В Сальске тогда стояли небывало крепкие морозы и лежали глубокие снега. У немцев не было зимнего обмундирования, рассчитанного на такие морозы, поэтому внешний вид и одежда солдат были карикатурными — они кутались во все, что только можно. Особенно смешно выглядели тяжелые соломенные боты, которые они надевали на сапоги. У многих на головах поверх пилоток были женские платки.

Когда начались бои за город, немцы стали готовиться к уходу и методично взрывать и поджигать здания, склады, запасы. К вечеру все стихло, и немцев в городе стало не видно. Только я утром вышел на улицу, как из-за угла выбежал солдат со старой русской винтовкой в руках, в серой красноармейской шинели и монгольским типом лица. Увидев меня, он спросил:

— Куда немца побежала?

Меня как током ударило — неужели немецкая газета не брехала, и у нас одни монголы воюют? Через минуту все встало на свои места. Подошедшие за ним солдаты были, во-первых, все славяне, во-вторых, все в новых белых овечьих полушубках, меховых шапках-ушанках, валенках, в-третьих, все с автоматами.

Пока не подошли тыловые части нашей армии, я больше не видел ни одного бойца с винтовкой — все были только с автоматами. Вид и экипировка наших солдат разительно контрастировали с немцами. Мы смотрели на них и гордились ими.

У меня в жизни были и раньше причины радоваться, но ту радость, которую я испытал, когда в город вошли наши, ни с чем не сравнить.

Большинство горожан устремились на центральную площадь. Когда я прибежал туда, она уже была заполнена. На трибуне стоял председатель Сальского райисполкома Шестерко, у трибуны — два пожилых сальских милиционера, хорошо известных каждому мальчишке. Лица собравшихся — радостные, светлые. Прошел короткий митинг. На улицах население угощало солдат чем Бог послал, солдаты делились сахаром и махоркой. Слезы, радость, поцелуи, объятия.

Советская власть в освобожденном городе развернула энергичную и результативную работу: в считанные дни население получило продовольственные карточки, открылась амбулатория, заработало радио, в дома подали электричество, начали приводить в рабочее состояние промышленные предприятия, стали функционировать все органы государственной власти.

На третий день освобождения по всему городу были расклеены объявления, приглашавшие учеников в школу. Я пошел в железнодорожную школу, которую ранее окончил мой старший брат. Это было в конце января 1943 года. Половина учебного года уже прошла, но весь год пропадать не должен. Мы учились в седьмом классе до 30 мая, потом всем классом во главе с классным руководителем поехали на работу в колхоз, где работали до 30 августа. Каникул никаких не было. Вернулись в школу, до 1 ноября закончили обучение по программе седьмого класса, а дальше мы уже были учениками восьмого класса.

В середине 1943 года я вступил в комсомол. Обстановка на фронте была крайне напряженная — немцы стояли не очень далеко от Ростова, который они уже дважды брали. В Сальске только что произошло перезахоронение комсомольцев, расстрелянных немцами. Никто меня не агитировал вступать в комсомол, никаких преимуществ членство в ВЛКСМ обычному семикласснику не давало. Мой старший брат не был комсомольцем, и это никак не сказалось, когда он до войны поступал на учебу в институт.

Комсомольская организация школы была небольшой — всего девять человек, а в нашем классе — я один. Поступил в комсомол не ради выгоды, а по убеждениям. Какие могли быть выгоды, когда не исключалась вероятность, что немцы снова войдут в наш город, когда даже в нашей школе комсомольцы были больше других загружены внеклассной работой, в том числе ремонтом школы. Я с гордостью прикрепил к рубашке комсомольский значок со словом КИМ — Коммунистический интернационал молодежи.

Вскоре после моего вступления в комсомол было объявлено о роспуске Коммунистического интернационала (Коминтерна) и КИМа. Я был этим удивлен, не понимая, как можно отказаться от мирового коммунистического движения, от подготовки и проведения мировой революции. Окружавшие меня ученики и взрослые отнеслись к этому совершенно равнодушно, и когда я пытался с ними говорить на эту тему, недоумевали, зачем я этим вопросом забиваю себе голову.

В Красной Армии ввели погоны, командиров стали называть офицерами, а красноармейцев — солдатами. Парадные погоны у офицеров сделали «золотыми». Для меня, выросшего на книгах и фильмах о Гражданской войне, революции и на ненависти к «золотопогонникам», это было неожиданностью. За что же боролись, если снова будут «золотопогонники», если будет не Дом Красной Армии, а Дом офицеров и солдатский клуб — каждый отдельно. Ведь Чапаев говорил: «В строю я командир. А когда я чай пью, приходи, садись рядом — пей со мной чай». Между тем мои сверстники, родители и знакомые взрослые восприняли введение погон как нормальное явление.

После освобождения города от немцев всякая антирелигиозная работа и пропаганда куда-то пропала, и больше я с ней не встречался.

Во время войны нас неоднократно во главе с классным руководителем направляли на работы в колхоз или на железную дорогу. Как-то немецкая бомба попала в вагонное депо, и наш класс направили на работу по его восстановлению. До сих пор приятно вспомнить. Во-первых, нас в тот же день оформили на работу и выдали хлебные карточки как рабочим. Во-вторых, поставили на котловое довольствие и в обед кормили супом и кашей до отвала, а в-третьих, до чего же интересно было работать на громадной кровле, приколачивая к фермам новые, пахнущие сосной доски! Когда работали в колхозе, там кормили, а еще начисляли трудодни, на которые потом выдавали пшено, кукурузу, зерно и т. п., что было весьма кстати — дома у нас земельный участок был большой, вскопали, посадили, убрали, получилось прилично.