Канта Ибрагимов - Прямой наводкой по ангелу

Решительными движениями он вернулся в квартиру, бережно достал из футляра инструмент.

— Мальчик, ты что? — встрепенулась было Роза, но бабушка, увидев странный блеск его глаз, Розу одернула.

Вновь выйдя на балкон, старательно приладив скрипку, он поднял смычок, как бы призывая мир к еще большей тишине, и сам так застыл, еще раз вслушался, только ноздри слегка вздулись, внюхивают аромат цветения, а вопрошающие, широко раскрытые глаза устремляют взгляд то к луне, то к горам, то к звездам, словно перед ним раскрылась тайна нот мелодии ночи, и он начал тихо, плавно, убаюкивающе, в такт спокойной лунной ночи. — «Тоска по Кавказу» Ганаева, — прошептала бабушка.

— В депортации написана, — сказала Роза и затаила дыхание.

А мелодия все лилась и действительно то была тоска, цепенящее уныние разбитого, разграбленного города, и так стало тяжело, беспросветно, что женщины, не имея более сил терпеть, горько заплакали, и в их слезах не только общая печаль, но и потаенное личное горе.

— Эй, Мальчик, хватит тоску нагонять, и без тебя тошно, — закричали с блок-поста. Женщины встрепенулись, видели, что Мальчик не среагировал на злобный окрик, да мелодия явно встрепенулась; началась импровизация — мелизмы, или украшения, расцвечивающие, орнаментирующие основную мелодию.

— Хватит бренчать! Кому говорю! — вновь крик, и вдруг автоматная очередь, видимо, в воздух.

С криком ужаса бросились женщины на балкон, как ни сопротивлялся Мальчик, его затащили в квартиру, и когда отпустили, он будто оковы скинул, вытянулся, неожиданно для женщин встал в вызывающую позу, и в свете мерцающей керосинки и тлеющих углей то ли он сам, то ли его плавающая в полумраке тень, стала явно взрослой, даже мужской.

— Я плошу вас, — уже не детский басок, а подростковый охрип появился в его тоне, — позволить мне сыграть еще одну композицию.

— Играй здесь, — почти хором взмолились женщины.

— Нет, я обещал капитану сыглать на балконе.

— Все равно свет не дадут, и уже поздно.

— А мне их свет и не нужен… Как и в нашей сказке, у нас будет свой свет, свое солнце.

— Мальчик, дорогой! — хотела было дотронуться до него Роза, да как-то странно убрала руку, не посмела, еще жалобней продолжила.

— Ведь то сказка, а жизнь, ты ведь сам теперь знаешь, и очень жестока и коварна.

— Знаю, — твердо сказал он, — но сделать сказку былью моя задача, — таинственно сверкнули его глаза, он перевел взгляд на бабушку.

— Ведь так Вы меня учили, Бабушка Учитал?

Никто ему не ответил, лишь в печи треснула головешка, полетели искры на пол, но это никого не тронуло, другой, более яростный и упорный огонь подрастающей жизни разгорался и начинал полыхать прямо на глазах.

— Я уже не маленький, чтоб сказкам велить. Однако, как говолиться, — сказка ложь, да в ней намек, — он вроде усмехнулся.

— Конечно, я знаю, что мои лодители сюда уже не велнутся. Но я велю, что они где-то есть и меня видят, на меня надеются. И я вечно, сколько смогу, буду жить здесь, буду ждать их здесь, и лаз они по ночам, хотя бы во сне, плиходят ко мне, я должен их достойно встлечать. И когда-нибудь мы вместе постлоим здесь новый «Детский мил», новый голод, новый свет!

В этот момент то ли специально, то ли случайно, он пальцем тронул верхнюю струну. Раздался четкий, затяжной пульсирующий высокий звук.

— Я обязан сыглать на балконе одну мелодию, — безапелляционно заявил он.

— Но ты уже сыграл, — не унимались женщины.

— Ту я сыглал для нашего несчастного голода, котолый действительно «глозный», плежде всего для нас, — он сделал твердый шаг в сторону балкона, остановился, — а эту, именно с балкона, я хочу послать папе и маме, чтоб они услышали, ко мне ночью плилетели,… и еще, — он глубоко вздохнул, — посвящая Баге. Как бы там не было, он любил меня.

С этими словами он уже беспрепятственно ступил ногой на балкон, и через порожек, слегка обернувшись, как показалось в свете луны, уже по-детски, добро улыбнувшись, поднял торжественно вверх скрипку и смычок, и прежним родным баском:

— Вот наше олужие! С музыкой в луках и в мыслях надо жить, а не воевать!

Вновь над ночным городом полилась нежная, ласковая мелодия, но не тоскливая, как прежде, а с огоньком, с задором, со стихией!

— Прелюдия Шахбулатова, — вроде для себя прошептала бабушка.

— Лезгинка! — поддалась азарту Роза.

В это время искрометная трель, кульминация, понеслась вихрем музыка. И что все слышат?

— Хорс-тох! — прямо под ними кто-то гарцует, видимо один, сам себе хлопает, Мальчика подбадривает, кричит.

— Бага!? — обалдела Роза.

Ба-ба-ба! — застрочил с блок-поста крупнокалиберный пулемет.

По привычке женщины рухнули на пол. И лишь после этого уловили — скрипка разрывается в неистовом порыве, и это уже не мелодия, а настоящий бунт. И танец под балконом продолжается, вопль стоит, и на фоне пулеметного — хилые выстрелы из пистолета.

Мгновенно пригнувшись, женщины бросились на балкон. Роза буквально на руках внесла Мальчика. На сей раз он не противился — весь дрожал, словно в продолжении ритма лезгинки тело его сотрясалось; он был в холодном поту. Сам лег на кровать, свернулся калачиком. Женщины укрыли его одеялом, и, потрясенные, еще долго стояли в виноватой позе над ним, пока он не успокоился, и вроде заснул, как вдруг ослепительно вспыхнула лампочка. Мальчик сквозь закрытые веки зажмурился, перевернулся на другой бок, и еле слышно:

— Убелите их свет.

Вскоре он заснул. Его сон был беспокойным: он опять вспотел, что-то бормоча, постоянно пытался сбросить одеяло.

— Что же с ним? Неужели заболел? — трогала его лобик Роза.

— День у него был тяжелый, эмоциональный — не выдержал нагрузки.

— А как он изменился, не по годам повзрослел.

— Еще бы, — печален голос бабушки, — столько повидал, пережил… Здесь фронт — год за три.

В подтверждение этого вновь застрочил пулемет, где-то далеко что-то взорвалось, а над городом повис нарастающий гул самолета-разведчика, так что клеенка на окне задрожала от вибрации.

— Надо его вывезти, насильно, — словно в прозрении оживилась Роза.

— Давно пора. Да сам не поедет… Боюсь, нанесем еще большую травму, — Анастасия Тихоновна тяжело опустилась на диван.

— Поверь моему опыту: этот ребенок — как национальное достояние; таких раз в сто лет Бог народу посылает.

— Дэла! — взмолилась Роза, на родном попросила для Мальчика долгих, счастливых лет жизни, и перейдя на русский:

— Как быстро он освоил скрипку?! Просто чудеса!

— В том-то и дело: уникальный ребенок, талант.

— Правда, и вы с ним немало возитесь. Можно сказать, круглые сутки.

— Да, других соблазнов у нас нет; скрипка — единственная радость, а у него божественный музыкальный дар… Вот теперь телевизор будет его отвлекать.