Сабуро Сакаи - Самурай. Легендарный летчик Императорского военно-морского флота Японии. 1938–1945

Но нанести удар так, как планировалось, нам не удалось. Предвидя, что мы можем воспользоваться удобным случаем для рейда, американцы совершили налет на Иводзиму утром 4 июля, оставив от находящихся на острове объектов одни дымящиеся развалины.

Мы не смогли даже взлететь. Взлетно-посадочные полосы снова оказались выведенными из строя. Мы сидели вокруг командного пункта, пока офицеры штаба спорили, что следует предпринять. Капитан Миура (как мы потом узнали) отказался изменить свое решение. «Мы теряем последние силы, – заявил он офицерам штаба. – Нас ожидает бесславный конец, если мы будем продолжать вести только оборонительные бои. Что нам делать? Оставаться здесь и смотреть, как сбивают наши последние самолеты, а флоту противника тем временем ничто не угрожает? Нет! Мы станем атаковать, и прямо сегодня! Как только приведут в порядок взлетные полосы, все самолеты должны быть подняты в воздух».

Накадзима подробно рассказал нам о происходившем на совещании.

– Я понимаю, – подвел он итог, – куда и зачем мы вас посылаем. Не стану кривить душой, вы летите на верную смерть. Но… – он замялся, – решение принято. Вы должны лететь. – Он оглядел собравшихся. – И пусть вам сопутствует удача.

Командир вытащил из кармана лист бумаги и зачитал фамилии выбранных для выполнения задания летчиков, которым, похоже, было уже не суждено вернуться назад.

Волнения среди летчиков не наблюдалось. Каждый, услышав свою фамилию, вставал и отдавал честь. Моя фамилия оказалась в списке девятой по счету. Мне предстояло вести вторую тройку истребителей. Муто, пожалуй, лучший летчик среди нас, должен был вести третью тройку. Возглавлять эскадрилью Накадзима поручил одному из лейтенантов.

Явно раздосадованный Накадзима подошел ко мне и положил мне руку на плечо.

– Мне очень жаль, что приходится посылать тебя туда, дружище, – пробормотал он. – Но, – он горестно вздохнул, – ничего другого, похоже, нам не остается. Сакаи, я… удачи тебе!

Я не нашел, что ему ответить. Я просто протянул руку. Мы молча обменялись рукопожатиями, и Накадзима ушел.

Наша группа стала расходиться. Выбранные для выполнения задания летчики отправились укладывать свои личные вещи. Я смотрел на привезенные с собой на Иводзиму вещи и думал о людях, которым предстоит доставить их семьям погибших. Что будет с моей матерью, когда ей вручат этот сверток и сообщат, что со мной случилось?

Несколько часов пролетели очень быстро. Какая горькая ирония, думал я. Всего несколько дней назад, когда за мной охотились пятнадцать истребителей противника, каждая минута казалась мне вечностью.

Ко мне в палатку зашел Муто и спросил, что я думаю о порученном нам задании. Я несколько секунд молча смотрел на него.

– Муто, я… я не знаю. Что я думаю? Ни о чем хорошем я не думаю. Когда мы доберемся до кораблей, там нас встретят десятки истребителей противника. Могу сказать одно… у нас есть приказ. Мы полетим. Вот и все.

Мне было жаль этого молодого летчика. Сам я больше не представлял ценности для своей страны. Будучи полуслепым, я испытывал огромные трудности, заставившие меня уклоняться от столкновения даже с неопытными американскими летчиками, а это явно свидетельствовало о моих ограниченных возможностях успешно вести воздушный бой. Но Муто… он был Нисидзавой, Отой и Сасаи в одном лице. Великолепный летчик. Сегодня ему было не место в одном строю с нами. Лишать его жизни, посылая на заранее обреченное на провал задание, было явной глупостью. Он мог бы послужить свой родине, сбив десятки самолетов противника. А теперь… бессмысленная гибель!

Муто, разумеется, был далек от подобных мыслей. Выслушав меня, он улыбнулся.

– Ладно, Сакаи. Я знаю. Если боги окажутся благосклонны… – Он пожал плечами. – В противном случае давай умрем вместе, как и положено настоящим друзьям.

Через час все отобранные для выполнения задания летчики выстроились перед командным пунктом. Позади палатки на высоком флагштоке на ветру развевалось огромное белое знамя. На белом полотнище были начертаны иероглифы старинного изречения, чей буквальный смысл можно было перевести как: «Мы верим в милостивого бога войны». Знамя представляло собой точную копию штандарта одного из японских военачальников, жившего в XVI веке, когда бесконечные гражданские войны сотрясали всю Японию.

В Лаэ летчики никогда не прибегали к подобным средствам психологического воздействия для укрепления своего боевого духа. Во всей этой напыщенности я видел лишь проявление нашей слабости. Она свидетельствовала о регрессе мышления наших офицеров, пытавшихся черпать силы из древности, когда исход войны по большей части решали мужество и умение сражаться каждого в отдельности. Но с тех пор минули века! Я не был штабным офицером, не разрабатывал операций, и, Бог свидетель, стратег из меня бы не вышел. Но я не мог не видеть очевидного. Наши офицеры прибегали к тому, что иначе чем колдовством не назовешь. Играя на патриотических чувствах, они пытались убедить не только своих подчиненных, но и самих себя, что мы способны восполнить огромные потери проявлением эмоций и выкриками угроз в адрес «проклятых американцев».

Как могли эти люди с таким упорством закрывать глаза на правду? Неужели весь мир должен был перевернуться, чтобы заставить их понять, что наш истребитель Зеро, давно переставший быть лучшим в мире, не может больше соперничать с истребителем «хеллкэт» и многими другими новыми самолетами?

Я смотрел на знамя. Оно находилось здесь уже много дней, но лишь сегодня я обратил на него внимание. Неужели этот символ потусторонних сил должен вселять в нас веру? Разве способен он помочь нам одержать победу? Избавит ли он нас от трассирующих очередей вражеских истребителей?

Будучи летчиком-истребителем, я привык полагаться на собственные силы и мастерство, чтобы избежать смерти, от которой в воздушном бою тебя всегда отделяют лишь доли секунды. Я мог рассчитывать на себя и своих ведомых да еще на помощь, которую мне всегда были готовы оказать мои товарищи-летчики. Если бы я шел в бой, повторяя лишь одни заклинания, мне никогда бы не удалось так долго оставаться в живых. Но теперь все разительно изменилось. Мое мастерство летчика вряд ли могло помочь мне сохранить жизнь. Ни один из семнадцати пилотов, застывших по стойке «смирно» перед командным пунктом, не тешил себя надеждой вновь увидеть своих товарищей живыми. И не надеялся выжить сам.

Я очень любил свою страну и без колебаний отдал бы за Японию жизнь. Но одно дело защищать свою землю до последнего, и совсем другое – погибнуть бессмысленно. Я верил в Японию, а не в нелепые заклинания милостивого бога войны. Я был готов умереть за свою страну, но только придерживаясь своей собственной веры, как положено самураю, мужчине, воину!