Георгий Венус - Зяблики в латах

— Всем, старик, и кадетам пожевать хочется. А ну, старик, дашь, что ли?.. — Я торопился.

— Верно это!.. На то нам господом-богом и зубы даны… Хочется… а как же?.. Это ты верно говоришь! — Старик подтянул портки.

Он обернулся к нам спиной и стал шарить на полке.

— Кадеты это!.. — вновь, еще угрюмее, прогудел в углу тот же голос.

— Пущай кадеты!.. Уж пущай!.. Ладно!.. Накормим! Ээх!.. — Шаря на полке, старик кряхтел. — А это ты правильное слово сказал… Да!.. Эх вы-и!.. Уж и я вам скажу тогда, — ладно!.. — Он вновь обернулся и посмотрел на нас с ясным, старческим спокойствием. — Пожевать, говоришь?.. Ну и жевали б себе хлеб с хлебушком… Да только вы, кадеты, позубастей других будете… Вот что!.. Смотри, скольких перемололи. И все — кому?.. Господам на угоду. Ну идите уж!.. Христос с вами!..

Из темного угла выросла рослая широкоплечая фигура молодого парня. Когда мы вышли на двор, парень молча закрыл за нами дверь. За дверью выругался матерным словом.

— Ну, а упряжь взял все же? — спросил меня Лехин, когда я, следуя с ним за санями, рассказывал ему о старике и сыне.

— Взял.

— Сука он, вот что! Едри его корень!

Возле каждых саней, на которых, с уже продетыми лентами и поднятыми прицелами, были установлены наши пулеметы, шло по солдату. Я шел впереди, держа в руках винтовку.

Подводчик следовал за последними санями, — немного поодаль.

— А коль застрекочет?.. Да бои начнутся?..

Людей на улицах почти не было. Немногие встречные быстро сворачивали в ближайшие переулки. Другие жались к домам, исподлобья или удивленно на нас поглядывая.

Очевидно, добровольцы давно уже оставили Харьков.

— Эй, послушай! — подозвал я какого-то не успевшего свернуть прохожего. От одежды его несло рыбой. Очевидно, он был продавцом из рыбных рядов. — Скажи-ка, когда здесь последние добровольцы проходили?

— Ночью прошли.

— Ночью?.. А какие части?..

— Не разбираемся…

Продавец косился на крайний пулемет, но, встречаясь глазами с глубокой, черной точкой канала ствола, сейчас же опускал голову.

— А что, про красных не слышно?

— Был конный разъезд. Утром еще.

— Ну?..

— Ну а теперь не видно что-то.

— Разъезд?.. Да, господин поручик, был разъезд… — подбежал к нам какой-то остроносый реалист лет четырнадцати. — И теперь, говорят, возле вокзала «Южный» другой — тоже конный — показался. Буденного.

— Подгони!

Лехин оглянулся и, взглянув на меня, быстро ударил по лошади.

— На Северо-Донецкий!..

— …Едри его корень, — Буденного!.. Сперва казаков расшвырял… До нас теперь целится!..

— А ну — минутку!..

Я подбежал к какой-то лавчонке с закрытыми наглухо ставнями и ударил кулаком о двери:

— Отвори!.. Эй вы там!.. Отворите!.. Дверь взвизгнула. Кто-то выглянул, но тотчас же скрылся, вновь захлопнув ее за собою.

— Да отворите! За папиросами здесь!.. Послушайте!.. За дверью вполголоса разговаривали. «Сейчас отворят!» — подумал я, но дверь не отворялась.

Тогда я поднял винтовку и ударил прикладом.

— От-во-ри-и…

Дверь на мгновенье опять приоткрылась. Худая женская рука быстро выбросила несколько коробок папирос. Когда я за ними наклонился, замок над ухом щелкнул снова.

— Эй, сколько тебе?.. Дура!.. Да сколько?.. А Лехин возле саней уже беспокоился:

— Господин поручик! Да идите, господин поручик!..

Прикрепив к замочной скважине пятирублевку, я побежал к саням.

Закурив, я вновь обернулся. На площади перед лавкой пятирублевкой моей играл ветер…

— …Если что, тебя, брат, не тронут… Подводчик недоверчиво чесал затылок и испуганно смотрел на меня.

— Да кто же тронет, дурак?.. Не солдат ведь!.. А ну ступай!.. Ступай-ка!.. Вот, — так вот прямо и пойдешь. На Северо-Донецкий… Порасспроси и узнай, кто там, — наши аль красные…

Ожидая подводчика, мы сидели на санях и курили.

Над городом висела тяжелая, мертвая тишина.

Одиночные приглушенные выстрелы изредка доносились только с Нагорной стороны. Около нас, на Скобелевской площади и Змиевской было тихо и пусто.

Вечерело… По рамам верхних окон карабкалось солнце. Солнце не грело. С крыш уже не капало.

— Поручик!

Я быстро обернулся.

Передо мной стояла девушка, почти подросток.

— Послушайте, можно мне идти с вами? — Я приподнялся. Взял под козырек.

— Простите, а куда вам?

Выстрелы с Нагорной донеслись отчетливей. В конце Змиевской кто-то махал картузом и кричал, сипло и надрываясь:

— Митька-а-а!..

— Мне, поручик, на Лиман. К матери я. Я уже пятые сутки в дороге.

Подошел Акимов:

— Куда нам, господин поручик, с девками! Если б солдат был, аль мужчина…

— Круг-ом!

Акимов повернулся. Отходя, ворчал.

— Иди, иди! — крикнул я ему вслед. — Не суйся!

— …Да, поезда уже ушли. Я была на вокзале.

— В таком случае должен вас предупредить: на сани вы рассчитывать не можете.

— Я, поручик, умею ходить.

— А если задержка?.. Бой?..

— Я не боюсь. — Я улыбнулся.

— Хорошо. Следуйте за нами…

Девушка крепко, по-мужски пожала мне руку:

— Спасибо! — потом отошла в сторону.

Ей было лет восемнадцать, не более. Над ее круглым, энергичным лицом бежали черные змейки-волосы. Глаза, чуть-чуть раскосые, глядели решительно и твердо.

Вернулся подводчик.

— Пусто там, господа, а армейцев будто бы нету.

— Трогай!

Ветер хлопал раскрытыми настежь дверьми вокзала. Крутил на перроне бумаги. На запасных путях грабили какой-то брошенный эшелон.

— Что же делать?

Загнанные в тупик пустые теплушки стояли без паровозов. В телеграфном помещении дремал кот. Провода были перерезаны.

— Черт дери!.. Что же делать?

Я решил уже спускать сани под отлогую дорогу, идущую вдоль железнодорожных путей, когда ко мне подбежал Лехин.

— В депо, господин поручик, паровоз стоит. И топится. Машиниста тоже изловили. Ядри его корень, прятаться думал. Я к нему Акимова приставил. Идемте!

Паровоз оказался маневровым, вдобавок еще больным.

— Все равно! Эй!..

Паровоз шипел, заливая кипятком падающие на шпалы угольки.

Минут через двадцать, прицепив к паровозу теплушку, мы погрузили пулеметы, оставили подводчику сани и всех наших лошадей и медленно двинулись к югу.

На паровозе, рядом с машинистом, стоял Лехин.

…Уже бежали низкие вокзальные строения.

— Смотрите, господин поручик! Смотрите, грабят!.. — крикнул Едоков, высовываясь из дверей теплушки.

Около вагонов брошенного эшелона толпился народ. По нагруженным на открытых площадках мешкам тоже карабкались какие-то люди.

— Смотрите, смотрите!..

Высокий мужчина в коротком, подбитом мехом полушубке балансировал по узкой доске, брошенной с вагона на насыпь. Мешок, взваленный на его спину, был порван. Из него сыпался сахар.