Сергей Щербаков - Щенки и псы Войны

Ланцов расстегнул бушлат Михаила, прижал кровоточащую рану бинтом, сделал противошоковый укол.

— Бекеша! Вадик! Тащите Мишку в блиндаж!

Тяжело дыша, сменяя друг друга, разведчики ползком потащили раненого наверх в укрытие, в один из брошенных «духами» блиндажей.

Боевики отчаянно рвались к вершине. Положение разведгруппы становилось безвыходным.

— Володя! Запроси огня! — подполковник Лукашевич отдал приказ арткорректировщику Стальнову связаться с базой.

Вновь началась артподготовка. Снаряды оглушительно рвались на склонах горы. Молодой лейтенант умело корректировал огонь, разрывы медленно приближались к макушке горы, где держал оборону спецназ, накрывая смертоносным шквалом многочисленные ряды атакующих боевиков. Под разрывами те с воплями и проклятиями вновь посыпались вниз, таща за собой раненых и убитых. Артиллерия, отработав по склонам, ударила с удвоенной силой по квадратам, отмеченным разведчиками, где были у «духов» замаскированные зенитные установки и блиндажи. Спустя час над селом со свистом пронеслась пара СУ-27, сбросила бомбы, накрывшие смертоносным ковром укрепрайон. За ней вторая, третья… После бомбардировщиков спустя некоторое время воздух огласился стрекотанием «крокодилов», которые с поднятыми «хвостами» появились над селом и выпустили по боевикам серию «нурсов».

Тяжелораненого Михаила бойцы бережно несли вниз на руках, но он уже не чувствовал боли. Она ушла. Замелькал пятнами ворвавшийся неведомо откуда яркий свет. Все закружилось вокруг. Было ощущение будто падаешь в воздушную яму. Его кто-то ласково звал. Это была женщина. Выплыли расплывчатые очертания ее фигуры в белом, милое лицо. Ему было легко, он парил над поляной, где отряд сделал вынужденный привал. Видел себя, лежащего на снегу с серым отрешенным лицом, понурых сконившихся над ним товарищей. Ребята! Вы чего приуныли? И вновь раздался ее нежный голос, она плыла к нему. Ее воздушное белое одеяние развевалось… Его ресницы дрогнули, полуоткрытые тусклые глаза смотрели на Ланцова и других, и белые губы чуть слышно прошептали:

— Фатима…

Мать погибшего Мишы Тихонова уставшая возвращалась с кладбища домой. Сегодня Мише исполнилось бы двадцать два. С Катюшей прибрали могилку, полили цветы, протерли гранитные плиты. С одной смотрел, как бы виновато улыбаясь, Миша, с другой смеющийся старший сын. Чуть позже подъехал на «жигулях» Паша, Мишин двоюродный брат, тоже привез букет цветов. Посидели, помянули. И Артема, и Мишу. Потом дочка уехала с ним домой, в город. Она же осталась. Хотелось побыть наедине с погибшими детьми, поговорить. Поплакаться, пожаловаться на свою несчастную материнскую долю, вспомнить доброе прошлое. Какими они оба были…

Когда она грустная подходила к подъезду, ее окликнула молодая женщина, держащая за ручку малыша.

— Надежда Васильевна!

Она остановилась и подняла на незнакомку печальные глаза.

— Здравствуйте! Я — Лика! Миша писал вам обо мне.

Но Надежда Васильевна ее почти не слышала. Она пораженная смотрела во все глаза на карапуза с пухленькими щечками в ярких шортиках, который серыми глазенками уставился на нее. Что-то такое знакомое, родное виделось ей в его ангельском личике.

— Черт! Печка опять прогорела! Зараза!

— Дров не напасешься!

— Парни все заборы в округе уже сожгли! — капитан Розанов встал из-за стола и, выглянув из палатки, крикнул:

— Матвеев! Дрова давай! Да, посуше!

— Слышали? У морпехов генерал Отраков умер! Сердце не выдюжило, — сказал он, устраиваясь вновь у печки.

— Да, в горах им не сладко! — отозвался лейтенант Травин, собирая «макаров». — На своей шкуре испытали все прелести кавказских гор.

— С хваленным кавказским гостеприимством! — с кривой усмешкой съязвил мрачный капитан Бакатин.

Сгорбившись над столом, он нервно курит, уставившись жестким взглядом в пространство.

— Андрей, ты чего-то последнее время сам не свой! На себя не похож?

— Случилось, что? Или с «батей» опять не лады?

— Будешь тут сам не свой. До жены дозвонился. Подает на развод. Достал ее своими командировками. Забирает детишек и уходит к матери. Говорит, сыта нашей героической семейной жизнью по горло. Без своего угла. Надоело мыкаться по общагам и в долгах быть как во вшах.

— Как это уходит?

— Татьяна?

— Таня уходит?

— Шутишь? Да не может этого быть!

— Значит может!

— Надо же!

— У вас же такая дружная семья!

— Вам все завидовали! Моя Натаха всю плешь мне проела, в пример всегда вас ставила!

— Ну, как же ты теперь? — спросил старший лейтенант Каретников.

— Да ни как! Выпить найдется что-нибудь?

— Откуда? Все вчера выжрали!

— Тут еще Петрик, козел, достал своими вывертами. Тоже мне воспитатель нашелся. Макаренко, твою мать. Понимаешь, Стас, ко всякой ерунде придирается, Пиночет чертов!

— Не одному тебе достается. Вон Саранцева вообще задолбал в доску.

— Зря вы на него наезжаете, мужики! Ему тоже не сладко, дурь долбоебов штабных выслушивать и ублажать. Вот он зло и срывает на нас. Коля, ты же знаешь, у него шурина на прошлой неделе убили, когда «чехи» колонну накрыли под Герзель-Аулом.

— Вчера в Грозном на рынке сопляки расстреляли в спину троих «омоновцев», — вставил, лежащий на койке старший лейтенант Саранцев.

— Казанец мелким бисером перед Кадырычем рассыпается! — ни с того, ни сего возмутился Розанов. — Без слез не взглянешь! Как шуты гороховые! А Трошин, вообще, такое, иной раз, сморозит. Хоть стой, хоть падай! Все склоняют Шамана, всех собак на него навешали. Что отдал приказ стрелять по селу!

— Правильно сделал! — живо откликнулся Саранцев. — Что молчать в тряпочку, если его людей положили? Бьют из села, так мочи их, не рассусоливай! Я б на его месте, раздолбал бы их к чертовой матери! Пусть сами своими мякинными бошками шевелят, ахмады!

— Все молодцы, чужими руками жар загребать! — добавил Травин.

Появился раскрасневшийся рядовой Матвеев с охапкой дров.

— Вот надыбал, дровишки высший сорт, товарищ капитан! — сказал он, довольно улыбаясь во всю ширь своего круглого усыпанного веснушками лица.

Открыл дверцу печки и, пошуровав в буржуйке, подбросил дров.

— Помню, в Суворовском, у нас воспитатель был, капитан Хайруллин, — начал Розанов, пуская тонкими кольцами дым. — Он когда-то, в далеких шестидесятых, в Египте воевал, был инструктором у бестолковых арабов. Рассказывал нам, как они воюют. Надо, говорит, атаку сдерживать, а они побросали позиции, расстелили коврики и давай молиться. Видите ли, время намаза подошло.