Александр Проханов - Кандагарская застава

Лейтенант сам переживал все это многократно. И, не имея для солдата иных слов, иного знания, помимо военного, что привело их обоих на эту боевую заставу, поставило здесь, среди крови и слез, сказал:

— А ты не бойся, Лучков! У тебя ведь оружие, пулемет! Отличное оружие… Пусть они тебя боятся!.. Давай, начинай «профилактику»!.. Бей по обочинам… От подбитого танка и дальше, к арыку… Пусть знают, что ты не спишь, что ты не боишься!.. Если кто сунется с миной или в засаду полезет, мигом отскочит!.. Давай начинай!.. Короткими очередями!.. Огонь!..

Лучков припал к пулемету. Навел его на туманную глыбу ржавого танка. Ударил очередью. Короткий огненный треск пролетел и вонзился в обочину. Еще и еще. Пули вылетали из ствола, рыхлили грунт у дороги. И, отталкиваясь ими от бестелесных летающих духов, солдат обретал уверенность. Он уже не был одинок и беспомощен.

Лейтенант уходил, слыша редкие долбящие очереди.

Луна сместилась к горе, и теперь ее легкое дуновение, розоватые и синеватые кольца уходили за кручу. Невидимая, обратная сторона горы была теперь глазированной, в слабых вспышках слюды и кварца, а эта, нависшая над заставой, мрачно, неразличимо чернела.

Лейтенант шел вдоль кирпичной стены, мягко шурша ботинками. Две тени отделились от стены, и голос, негромкий и твердый, произнес:

— Стой!.. Один!..

— Четыре! — отозвался лейтенант, узнавая близнецов Благих, выхватывая зрением из темноты металлические отсветы на их автоматах.

Братья охраняли фронт заставы, обращенный к кишлаку, и здесь, в дозоре, ожидая нападения душманов, они непрерывным шепотом вели важный им одним разговор. Лейтенанту захотелось узнать, о чем говорят близнецы в эту тревожную ночь.

— Ему объясняю, как прируб будем делать, — сказал старший ефрейтор, а младший, санинструктор, молча кивнул, тронул свою неизменную медицинскую сумочку. — Вернемся, прируб будем делать, чтоб просторнее жить. А то в старой избе тесновато.

— Хорошее дело! — В лейтенанте вспыхнула к ним почти отцовская нежность, благодарность за что-то. Быть может за то, что принесли они сюда, в эту азиатскую враждебную ночь, образ милой деревни. На белом снегу — струганные смолистые бревна, стоит звон топоров, оба они ладными, мелкими ударами выбирают паз, выламывают трескучие длинные щепки, и мать с крыльца смотрит на своих сыновей. Они, солдаты, принесли сюда этот образ, поделились со своим лейтенантом.

— Товарищ лейтенант, — обратился к нему ефрейтор, а Благих-младший, будто зная, о чем пойдет речь, подтверждающе кивнул молча, — если завтра сопровождение будет и пойдут колонны, разрешите съездить на афганский пост. Там у них асбестовая труба валяется, бесхозная. Надо забрать. В казарме печь прогорает, дымит. Надо новую трубу поставить.

— А ты откуда знаешь, что у афганцев труба валяется? — удивился лейтенант, уверенный, что ефрейтор никогда не бывал на соседнем, углубленном в «зеленку» посту, где Джабар держит взвод солдат.

— Ребята говорили, — уклончиво ответил ефрейтор. И второй близнец, подтверждая, кивнул.

Солдаты, живя безвыездно на тесной заставе, знали тем не менее обо всем, что творится на соседних заставах, в Кандагаре, в батальоне, на многих, длинных километрах бетонки. Такова была солдатская почта, рассылавшая вести по крохотным гарнизонам застав.

— Мы эту трубу-то на «бэтээр» погрузили бы и к вечеру в печку вмазали, — повторил ефрейтор.

— Завтра поеду на пост — вас прихвачу, — пообещал лейтенант, — а сейчас давайте к стене. Можно начинать «профилактику»!

Близнецы отошли к стене. Под луной было видно, как они почти одновременно достали гранаты. Выдрали кольца. И одновременным броском и вздохом перекинули гранаты через стену. В ответ внизу ахнули короткие взрывы, резанули по камням осколками. Если враг, крадучись, ползет по стене, его накроют взрывы гранат.

Комвзвода двигался по ночной, готовой к отпору заставе, чувствуя на себе взгляды притаившихся, пропускавших его солдат. Свалка консервных банок темнела мутной, неочерченной грудой. Лишь один луженый, не изъеденный ржавчиной лепесток отражал лунный свет. Млечно, слабо мерцал, посылая тихий луч в зрачок лейтенанта. Щукин задержался, мысленно прочертил треугольник между луной, своим зрачком и консервной банкой. Оптический, помещенный в мироздание прибор. Щукин пользовался им, глядел, немигая, на голубоватое свечение металла.

Услышал слабый звяк. Мелькнула легкая тень. Юркий, быстрый зверек выбежал из-под груды банок, метнулся по открытому месту и замер, острая морда уставилась на лейтенанта. Крыса, сгорбив спину и вытянув хвост, отжималась на цепких лапках, смотрела на него, готовая метнуться и кануть. Он замер, боясь спугнуть ее неосторожным движением.

Недвижно смотрели друг на друга под луной на сорной, колючей земле два существа, две жизни, разделенные неодолимой преградой. Словно чувствовали оба эту преграду, стремились ее одолеть.

Лейтенант не испытывал к зверьку брезгливости — мучило неясное любопытство, необъяснимость их совместного существования в этой зимней ночи. Их встреча в предместье азиатского города, куда он, человек, был заброшен чьей-то грозной, всесильной волей, где он воевал, убивал, быть может, сам был обречен на погибель. И недвижные, чуткие глазки зверька, которые смотрят на него, вопрошают, хотят понять, что сулит им обоим эта ночная мимолетная встреча.

То ли пережитое в последние часы напряжение, то ли таинственный лунный свет, отраженный в зеркальном жестяном лепестке, то ли загадочное, древнее, хранимое в душе воспоминание, но он вдруг подумал, уверился, утвердился в том, что это не зверь, случайно набежавший на него из-под груды консервных банок, а Карим, главарь душманской банды, убитый третьего дня у арыка. Это его душа выбралась из-под каменных плит, приняла обличье зверька, явилась сюда, на заставу, взглянуть на него, лейтенанта. На того, кто убил.

И эта мысль не вызвала в нем ни страха, ни ненависти, появилась почти радость, что вот наконец повидались и можно объясниться.

«Я не хотел… Это бой… Должны были друг в друга стрелять… Ни разу не видел тебя… Знаю, где-то рядом, в «зеленке», у тебя был дом, был сад, были жена и дети… Все погибли от бомб и снарядов… Ты меня ненавидел, хотел застрелить… Но «Шилка» застрелила тебя… Теперь твои люди приедут на заставу отомстить за тебя… И если мы ночью погибнем, утром прилетят самолеты, разбомбят лагеря и жилища, погубят твоих людей… И снова будут кровь и мучения… Надо прекратить убивать… Я это понял, Карим… А ты?… Ты можешь понять?…»

Он говорил мысленно, чувствуя, что его понимают. Волны лунного света переносят его слова, погружают их в сознание зверя, и там, в темных глубинах, его понимают, прощают, стремятся, как и он, к иной возможности жить, к иному бытию. Чтоб снова стоял в цветущей долине дом, журчала в арыке вода, качались на ветках плоды, играли под яблоней дети, на коврах, на подушках собирались друзья, музыканты дули в тонкие, покрытые узорами дудки, из серебряной горловины кувшина в цветные пиалы лился гранатовый сок.