Александр Андреев - Очень хочется жить

Щукин вернулся на рассвете. Он привез с собой обоз, отбитый у немцев на дороге. Пустынная поляна вдруг ожила: бойцы окружили подводы с трофеями, награждали разведчиков поощрительными увесистыми хлопками по плечам. В синих, глубоко запавших глазах политрука появилось что-то жесткое, в сдержанных движениях — порывистое, резкое. Он скупо улыбнулся, сжимая мне руку.

— Вы как тут? Уцелели? Думал, что после такой бомбежки от вас один прах остался.

Рослые рыжие лошади с куцыми хвостами и впалыми боками, устало пофыркивая, тянулись к траве. Вдоль обоза патрулировал с автоматом наготове воодушевленный Чертыханов, грозно осаживая любопытных.

— Товарищи, не суйтесь! Отступите от добра не меньше как на пять шагов!

Оня Свидлер был уже тут; он распределял по батальонам мешки с круглыми шоколадными плитками, завернутыми в скрипучий целлофан, ящики с сигаретами, с бутербродами, с рыбными консервами.

Четверо бойцов снимали с подводы массивное, огромной тяжести зубоврачебное кресло, металлическое, с красным бархатным сиденьем и красными подлокотниками и подзатыльником. — Зачем оно? — я удивленно рассмеялся, указывая на кресло.

Щукин, скупо улыбаясь, пожал плечами. — Может, пригодится. — Он пристально и как-то сочувствующе посмотрел на меня, кивнул головой в сторону подводы. — Пойди взгляни. Там дружок твой!..

На одном из возов, на предпоследнем, под присмотром сержанта Кочетовского сидели двое пленных со связанными руками: майор и обер-лейтенант. Они посмотрели на меня бледными, застывшими в ненависти и недоумении глазами и отвернулись.

А в последней повозке, стоявшей в лесу, среди раненых бойцов я сразу увидел человека в гражданской одежде. Это был Никита Добров, я узнал его со спины. Но что такое?! Голова на его плечах была как будто чужая, по-стариковски седая. Я не поверил своим глазам. Голова эта потрясла меня.

— Седой!.. — невольно и с болью вырвалось у меня. — Никита, почему ты седой?

— Война, Дима, — ответил он и поморщился, поворачиваясь, чтобы слезть с повозки; плечо его и грудь были обмотаны белой запыленной тряпкой, видимо разорванной нижней рубашкой; кровь, пропитавшая ткань, запеклась темными лепешками.

Я усадил его на пень и крикнул Чертыханову:

— Позови Раису Филипповну!

Никита прикрыл свои синие, смертельно уставшие глаза.

— Ох, Дима, — произнес он и глубоко-глубоко вздохнул. — Погоди, сейчас расскажу… Только закурю.

Никита Добров почти на четвереньках пролез в шалашик и молча присел у входа. Филипп Иванович Сковородников созвал всех командиров взводов. Сложив по-турецки ноги, он сидел на увядших березовых ветках, накрытых мешковиной, и, склонив голову, изучал карту; в зеленоватом сумраке тускло белела его широкая лысина. Мамлеев, пристроившись сбоку, тоже заглядывал в разложенный на коленях командира отряда лист.

— Так что же, товарищи… — Филипп Иванович приподнял лицо, хмурое, немного обрюзгшее, утомленное. Наплывы под глазами обозначились резче. — Огляделись, отдохнули — пора и честь знать. А то негоже получается… Немцы прут, не оглядываясь, и по земле, и по воздуху, и по рельсам, а мы им никакого препятствия не оказываем. Этак всю кампанию просидеть можно. В войсках да и в народе, небось, думают, что мы тут партизаним вовсю… — Филипп Иванович выпрямил спину, провел ладонью по карте и произнес со сдержанным волнением (впервые принимал боевое решение) — Мы вот с товарищем Мамлеевым взялись испробовать свои силы, на что годимся… Посылаем нынче три группы. Одна пойдет на большак… Ты, Василий, пойдешь. Слышишь, Свищев?

— Слышу, Филипп Иванович, — отозвался немолодой коренастый мужчина в малахае.

— С тобой пойдет товарищ Мамлеев. Другая группа — тут всем взводом надо двигаться — сделает налет на гарнизон в деревне Коржи. Там тыловики задержались. Тут ты, Константин, пощупаешь, густо или жидко. И я? Пойду с твоим взводом… Третья группа выйдет на железную дорогу, на перегон, где стоит под откосом разбитый состав. Поезда проходят каждый час на Ельню, на Смоленск, к месту боев. Это на твою долю, Никита. Подбери ребят, этого новенького, окруженца, возьми, проверь в деле… При отступлении, при погоне — по-всякому может обернуться — сюда не идите, уводите неприятеля в сторону, заметайте следы. А не то разобьют наше гнездо — не оправишься. Действуйте решительнее. Немцы пока не пуганы, даже не догадываются, что для них готовится. Это нам на руку. И ночка нам поможет, она за нас. Ну, с богом.

Нина Сокол увидела Никиту, когда он вынырнул из шалаша, и рванулась ему навстречу. Не дойдя трех шагов, остановилась, напряженная и ожидающая. Никита попробовал сделать вид, будто в шалаше ничего не произошло, и двинулся мимо. Нина решительно дернула его за рукав.

— Вот что, Никита, — заговорила она строго, — я не ребенок. Мне не нужна твоя отеческая опека. Я такой же боец, как все, скидки меня унижают. Вот! Я пойду с тобой.

Никита внимательно и, казалось, с раздражением взглянул на девушку. Платок, повязанный под шейку, с конечком над лбом, мальчишечий пиджак, подпоясанный ремнем, штаны, заправленные в сапоги, и оружие, так непривычно выглядевшее на ней, неузнаваемо преобразили ее; от прежней, мечтательной Нины остались разве одни глаза, продолговатые и темные под черными смелыми стрелами бровей. В ней появилось что-то вызывающее и непреклонное. Никита вдруг повеселел.

— Ладно, двух смертей не бывать, одной не миновать; на какой тропе она поджидает нас, неизвестно. Зови Ивана Заголихина!

Нина метнулась в сторону и пропала за кустами молодого березняка.

Никита, выйдя на поляну, окликнул человека в серой кепочке, сидящего на корточках перед потухающим костром.

— Смышляев! — Смышляев выкатывал палочкой из горячей золы печеную картошку. Он повернул голову на зов, безразлично поглядел на приближающегося Никиту, перекидывая жгучую картофелину из ладони в ладонь.

— Что такое? — спросил он, продолжая сидеть на корточках; картофелина, должно быть, уже остыла, но он по привычке кидал ее из руки в руку.

— Готовься, скоро пойдем на задание.

— Какое?

— После узнаешь.

— Я всегда готов, как пионер, — отозвался Смышляев с принужденной шутливостью.

— Пионеры для такого дела не подходят, нужны бойцы, — бросил Никита и, отходя, подумал с неприязнью: «Черт его знает, какой он, этот Смышляев? Зря сунул мне его Филипп Иванович… — Но сейчас же возразил себе: — Ни один Смышляев из окруженцев. Должно быть, напуган здорово, никак не оправится».

Группа Никиты Доброва в пять человек покинула расположение отряда еще засветло. Хорошо отдохнувшие, выгулявшиеся на лесных полянах колхозные кони шли спорым шагом, пофыркивая и мотая головами. Никита изредка поглядывал на Нину, и губы его трогала Сдержанная улыбка. Нина сидела на низенькой, с широким брюхом кобыле прямо и как-то торжественно; Нине, по-видимому, нравился этот таинственный рейс, когда впереди, за каждым деревом, в поле, на дорожных перекрестках затаилась опасность. Неизвестность не страшила ее.