Ариадна Делианич - Вольфсберг-373

Разбирались койки. Более пожилым уступались нижние. Мне указали на верхнюю, на которую нужно было взбираться без каких-либо приспособлений. Койки? Голые доски. Ни одеял, ни матрасов, ни подушек Эбенталя. Рама, в которую было вложено по четыре доски, с таким расчетом, чтобы щели между ними были пошире, и спящий ощущал и холод и врезание их острых краев в бока и спину. Я бросила на койку свой мешок и подошла к окну, глядящему в слепой забор и крышу барака, в котором нас обыскивали. Кругом меня жужжали голоса, восклицания, расспросы и рассказы. Немецкий язык мелкой, картавой дробью бил в уши, отдавался в голове. Во мне накипало странное, мне до тех пор незнакомое чувство подкатывающей истерии. Стараясь сдерживать себя, я прижалась лбом к грязному мутному стеклу. Со спины кто-то подошел ко мне и положил руку на плечо:

— А почему вы попали сюда?

Сколько раз позже мне пришлось слышать этот вопрос и отвечать на него! Он был так понятен в Вольфсберге, в который со всех сторон стекались древние старики и старухи, солдаты и женщины, бывшие гестаповцы и сторожа кацетов, эсэсовцы и дети, больные, калеки, виновные и безвинные, немцы и иностранцы. Но в этот момент мне только не хватало, чтобы кто-нибудь спросил меня, почему я попала в среду этих чуждых женщин.

— Почему я здесь? — вдруг криком ответила я. — Я сама себя спрашиваю, почему я здесь среди вас! Я не немка. Я не нацистка. Я презираю всех нацистов. Я — русская из Югославии, анти-коммунистка, власовка. Я не желаю оставаться здесь! Если я в чем-либо виновата, я хочу к своим. К сербам, к русским… в Италию… в Пальма Нуову, где их держат, в Римини, к чорту на кулички! С вами я быть не желаю, будьте вы все прокляты!

Как мне стыдно за этот взрыв! Я и сегодня чувствую, вспоминая его, как краска заливает мое лицо и шею. За что? За что я обидела этих женщин и девушек? Среди них были ни в чем не повинные, матери, оторванные от детей, от семьи, от дома, обычные служащие, мобилизованные, и даже среди партийных, как я вскоре убедилась, были просто ослепленные, верившие в Гитлера, в светлое будущее и ничего общего с зверствами режима не имевшие.

Но тогда я понесла, как конь, закусивший удила. Ударом ноги сшибла скамью, другим — повалила стол. Я оттолкнула от себя чьи-то по-сестрински открытые руки и побежала к дверям. Бегом через коридор наружу, к воротам блока. Они были завязаны цепью, и на ней висел тяжелейший замок. По лужам «аллеи» проходил патруль англичан. Напротив, я только сейчас заметила, в таких же «блоках», за проволокой вокруг бараков, нахохлившись, попарно или в одиночку, в деревянных сабо, в голубых или своих военных шинелях ходили мужчины. В небольшом домике-кухне возились повара. Перед этим барачком столпились люди с громадными палками в руках, — носильщики еды по баракам.

Блоки… Блоки… Блоки… Бараки. Сторожевые вышки с пулеметчиками. Лай собак. Веселые крики в «английском» дворе. Я не заметила, что, лбом прижавшись к колючкам проволоки ворот, я раскровянила кожу. Нет! Отсюда никуда не уйти…

Стыд и раскаяние мучили меня теперь больше, чем мое отчаяние. Повернувшись, я пошла обратно. В дверях комнаты меня встретила знакомая с Эбенталя, добрая, сердечная красавица мутти Гретл М.-К.

— Аралейн, дитя! — сказала она, крепко обнимая меня. — Крепись! Ты была таким героем перед Кеннеди… Помни, что, только если мы будем все держаться вместе в пассивном, но решительном отпоре, мы отстоим свои жизни и свободу. Гордость прежде всего! Ты думаешь, что ты нам чужая? Как можем мы быть чужими, если мы страдаем вместе! Время все изменит, а времени у нас будет очень много… Ты узнаешь нас, а мы тебя, и увидишь… Мы будем друзьями!

Эти слова были пророческими.

Смущенно я вошла с мутти Гретл в комнату, в которой уже были убраны следы моего бесчинства. Сожительницы прибрали свои вещички, на гвоздях развесили кофточки и шинели. В углу лежала куча серых грязных одеял. Их разбирали. По два на кровать. Редкие, как решето, одеяла военнопленных. Кто- то заботливо положил на мою койку два, не очень порванных, и на изголовье чье-то чистое, домашнее полотенце.

Ни слова упрека. Ни одного угрюмого лица. Как будто ничего не произошло. Тоненькая, со странным египетским лицом девушка, имевшая место подо мной, протянула мне руку.

— Я — Аделе Луггер. Служила машинисткой в С. Д. Мы — соседки. Сплю очень беспокойно и по ночам во сне плачу. Не сердитесь. — Направо старушка в форменном кителе, такой же юбке и громоздких сапогах. — Катарина Хоффман. Надзирательница кацета Ораниенбург. — Под ней блондинка с длинными лунного цвета волосами и русалочьими лицом и глазами:

— Ингеборг Черновски. Машинистка канцелярии гаулейтера.

Тянутся со всех сторон руки. Крепкие пожатия. Имена. Причины сидения или предположение причин.

Незаметно втянутая в общий разговор, уже успокоившись, уже примирившись, но сильно пристыженная, я дождалась своего первого «ужина» в лагере Вольфсберг 373.

Как быстро привыкает человек к новой, даже очень тяжелой обстановке, начиная от наказания «твердой постелью», которому мы были подвергнуты на первые шесть месяцев сидения в лагере, до холода и голода…

Передо мной лежат маленькие «сувениры». Брошечка, сделанная из колючей проволоки, мундштук, вырезанный из щепки с надписями на его четырехгранных сторонах: 24.9.1945 года (день приезда в Вольфсберг); CAMP 373; Вольфсберг; 251926 — мой арестантский номер, который был намалеван желтой краской и на спине рубахи. И карикатура, которую мне к первому Рождеству в Вольфсберге преподнес румын, офицер-летчик. Карикатура изображает «тоску-печаль» в глазах моих, устремленных вдаль, к свободе.

С первого дня человек должен был втянуться в «рутину». Подъем в 6.30 час. утра, появление «блок-кипера», англичанина, обычно сержанта, которому вверялся контроль над блоком; он с грохотом открывал ворота и двери барака и врывался, громко стуча подкованными сапогами, барабаня кулаком в каждую дверь, с выкриком: «Узки, узки, райз ин шайн!» Вольфсберг находится высоко в горах. С сентября лагерь до полудня был или в густом тумане, или обливался дождем. «Шайна» не было, и даже с дощатой постели не хотелось вставать. В 7 часов строились в коридоре и ожидали прихода нашего «кипера» и начальника сторожевого поста. Считали. Иной раз по три-четыре раза, путаясь и сбиваясь. С ними ходила маленькая, кругленькая фрау Йобст, заверяя, что никто не сбежал. Первое время после моего приезда нас было только 121 женщина, но к «разгару сезона», через неполных 8 месяцев, нас уже было 398 женщин, старух и совсем молодых девочек.

В 8 часов утра «фрасстрегеры» (носители «жратвы»), наши же заключенные мужчины, попарно вносили на палках котлы с бурдой, которая называлась чаем. Капитан Кеннеди и его окружение умудрялись и на нашем пайке в 900 калорий (штрафной, но одинаковый для всех) нагревать карманы. Из английских казарм привозили вываренный чай и кипятили его до тех пор, пока вода не делалась буро-мутной и не начинала отдавать пареным веником. В эту бурду прибавлялось немного сухого «ским» молока. Сахара не полагалось. Это и был наш «завтрак», и все же мы все становились в очередь и брали в ржавые полулитровые котелки эту горячую жидкость. Обед выдавали между 12.30 и 1 часом дня. Состоял он из такого же котелка сухого гороха, разваренного в пюре, якобы с корнбифом, но даже волокно этого красного мяса встречало восторг и «зондермельдунг». Счастливица бежала по всему коридору и на одном зубце вилки несла этот драгоценный «продукт питания». Обычно давали пищу «в общелк», но, когда на дне котла оставалось хоть немного, по очереди вызывалась комната, и «штуббенмуттер», то-есть старшая, разделяла эти жалкие «абштаубер» (крохи) между своими сожительницами.