Б. Раевский - Орлята

— Ну и что? — о чем-то думая, ответила рассеянно «Зинаида Ивановна.

— Борнскнн день рождения сегодня.

До войны Зинаида Ивановна обычно каждый год пекла 14 декабря пироги, а для новорожденного — большую ватрушку с его любимым малиновым вареньем. Да, так было до войны; а сегодня мальчишка даже не съест свои 200 граммов черного хлеба, выпеченного пополам с мякиной. Она отнесет этот хлеб Галинке.

И при воспоминании только одного ее имени затрепетало и сжалось материнское сердце.

«Ничего-то я, доченька, о тебе не знаю, — подумала Зинаида Ивановна. — Жива ли ты там?»

А в это самое время под конвоем немецкого солдата Галя шла на допрос.

Гестапо находилось в самом конце деревни.

— Шнель, шнель! — покрикивал и торопил ее солдат. Но от холода у нее до того закоченели в кожаных туфлях ноги, что она шла с трудом. Вот бы сейчас ей старые валенки, которые она оставила позавчера дома. Кто же мог думать, что всего за одни сутки, а вернее, за одну ночь, так резко изменится погода? Позавчера таяло, а сегодня, наверное, градусов двадцать будет, да еще ветер. Хорошо, что она послушалась матери и взяла шерстяной платок. Он очень ей пригодился. Ночью она вместо одеяла укрывалась им, а сейчас повязала его поверх своего легкого белого беретика. Она шла на допрос, и ей было страшно. Она не раз слышала рассказы о том, как гестаповцы пытают и избивают арестованных. А этим летом она сама видела в Оредежи двух повешенных. Их не позволяли снимать целую неделю. Один из них, по слухам, был старик лесничий из-под Луги, а второй, лет пятнадцати мальчишка, партизанский связной. Прежде чем повесить, их долго пытали и били: об этом ясно говорили кровоподтеки на их лицах. И ее, наверно, тоже станут бить и пытать, а потом расстреляют или повесят. В немецком приказе, расклеенном в Оредежи и в Торковичах, сказано ясно: за связь с партизанами — смерть! А ведь она целых восемнадцать месяцев была партизанской связной. Она приносила от них из леса старшей пионервожатой письма с разными заданиями. Эти письма оставляли партизаны в условленном месте, на опушке, в дупле старой сосны. Носила она партизанам и картошку и хлеб. И накомарник они с Тасей Яковлевой для партизан дома шили, а потом покрасили его под цвет листвы. Она ходила к партизанам в лес даже ночью и не боялась. А чего ей бояться, раз она с детства жила в лесу? Она помогала партизанам, не помогать им она не могла, ведь она пионерка. А как они ждали ее прихода! Как надеялись на нее! Они и называли ее: «наша связная». Чтобы не было так страшно, Галя стала думать о доме. Но и эти мысли были невеселые. Может быть, и мать и сестру тоже арестовали? Не знала она, и что с Тасей Яковлевой. Из Оредежи их привезли сюда вместе, а здесь поместили в разные избы. Но, пока их везли, они успели сказать друг другу самое главное. Нет, это не был обычный разговор. В санях, кроме немецкого конвоира, был еще и полицай, но он не понял и не помешал сказать им друг другу глазами самое главное: молчать!.. Молчать!..

У колодца стояли две женщины. Они повернулись в ее сторону и с ненавистью посмотрели на немецкого солдата. «Не должно так быть на белом свете, чтобы школьницу вел на допрос в гестапо немецкий солдат, — как бы говорило их суровое молчание. — Не должно так быть на белом свете, чтобы в русской деревне сидел по-хозяйски за столом фашистский захватчик».

Прочь! Прочь с советской земли!

— Линкс! — скомандовал солдат и повернул налево, к окрашенному охрой деревянному дому, перед окнами которого росла старая высокая ель.

Девочка вошла вместе с конвоиром в дом, и он ввел ее в большую квадратную комнату, оклеенную голубыми обоями.

Почти посередине комнаты, в старой кадке, рос огромный фикус. Широко раскинул во все стороны свои ветки с темно-зелеными глянцевитыми листьями и рос себе, словно на воле. Точь-в-точь такой же у них был в учительской... А может быть, это и есть их старый школьный фикус? На какое-то мгновение Галя забыла, зачем она здесь. Она стояла и глядела на фикус, и ей казалось, что сейчас раздастся Школьный звонок на переменку и в комнату войдут с классными журналами учителя.

— Ты есть, девочка, Галя Комлева? — спросил ее из-за фикуса чей-то тихий голос.

За столом сидел офицер в эсэсовской форме. Он был молодой, розовощекий и красивый.

— Подойди ближе, Галя Комлева, — сказал он тем же тихим голосом, словно у него болело горло.

Галя подошла к столу.

— Это ты, девочка, Галя Комлева? — снова повторил он.

— Да, — ответила Галя.

Он наклонился над столом и что-то написал.

— Сколько тебе лет, Галя Комлева?

— Скоро будет пятнадцать.

— У тебя есть мать? Сестры? Братья? Отвечай, Галя Комлева.

— Да. Есть мать, старшая сестра и брат.

— Он большой, Галя Комлева, твой брат?

— Ему одиннадцать лет.

— Твой отец воюет в русской армии?

Немцы называли советскую армию русской.

— Да, — ответила Галя. «Он все знает обо мне от полицая, — подумала она, — и проверяет меня».

Затем офицер спросил, сколько лет проучилась она и как училась. Галя ответила.

— Так... Значит, ты была хорошей ученицей и... пионеркой? Галя Комлева?

Галя промолчала.

За окном пошел снег. Белый и легкий, весело летел он на землю, и казалось, снежинки догоняют друг друга. Старая ель протянула навстречу им свои мохнатые темно-зеленые лапы, словно звала к себе в гости. Как хорошо, когда идет снег, возвращаться с подружками домой из школы!

— Почему ты смотришь в окно, Галя Комлева?

Что ответить этому эсэсовцу? «Смотрю и вспоминаю, какой я была счастливой... А вы всё отняли у меня: и школу... и пионерский лагерь... и отца... И сама я стою на допросе в гестапо».

— Ты часто бывала у партизан? — спросил офицер, помолчав. — Отвечай, Галя.

«Какая я тебе Галя?.. Галя...»

— Почему ты молчишь? Я знаю: у тебя плохая... — он замялся, видимо подыскивая русское слово, — памятка. — Он засмеялся и в упор поглядел на нее. Он смеялся, а глаза у него были холодные, злые, оловянные глаза.

— Ты часто бывала у них? — спросил он неожиданно громким и сильным голосом. — Кто ходил еще к партизанам?

Она ничего не ответила.

«Почему она молчит? — подумал он. — Откуда у этой девчонки такое упорство и такая сила воли? Ей нет и пятнадцати лет. Девчонка. И он, Адольф Шток, не может заставить ее говорить. Нет, он заставит ее. Хватит миндальничать с нею. Педагогический метод не действует на нее. Хорошо! У него в запасе есть еще и другие».

— Черт тебя возьми! Ты долго будешь молчать? — закричал он, и его красивое розовощекое лицо стало уродливым и страшным.

Она стояла перед ним — тоненькая, длинноногая девчонка — и продолжала молчать, хотя он видел, как она вздрогнула при его неожиданном крике.

— Кто партизанский командир, отвечай! Ну, говори! — Он соскочил со стула и подбежал к ней. — Отвечай, дрянь! — Он ударил ее по лицу, и она качнулась. И вместе с ней качнулась за окном старая ель.