Александр Зеленов - Второе дыхание

Суровые годы войны, испытание огнем — и мирная жизнь, современность... Таков тематический диапазон повестей и рассказов составивших эту книгу.

Александр Зеленов внимательно исследует нравственный мир нашего современника. В повестях «В самом конце войны», «Житейский случай», «Фронтовая любовь», «Второе дыхание», а также в рассказах действие происходит в разное время и в разных обстоятельствах. Их герои сражаются на фронте, трудятся в послевоенные годы, крепко дружат, верно и преданно любят. Критерием всей их жизни служат беззаветная любовь к Родине, готовность отстаивать до конца те великие цели, ради которых шли на смерть герои минувшей войны.

Весна в последнем военном году выдалась ранняя. Туманы и теплые ветры быстро съедали снег, с каждым днем оголяя все больше сырую черную пахоту, косогоры, бугры с прошлогодней пожухлой травой.

Вытаивали из-под снега, задерживая в ложбинах и впадинах снеговую прозрачную воду, ярко-зеленые озими. Вдоль реки, на затопленной луговине, старые ветлы стояли по колено в воде. На тополях по-весеннему нежно, чуть внятно зазеленела кора. Набухшие тополиные почки липли, пачкали пальцы, пахли остро, смолисто и молодо. Распустила в приречной долине свои сережки ольха; меж сизо-свинцовых ее стволов проглядывали лиловые, будто из ярого воска, ветки пасхальной вербы, одетые нежнейшими голубоватыми барашками.

Мокрый западный ветер низко над землей гнал рваную овчину серых туч. Иногда в их просвете глубоко открывался, синея, провал чистого неба, косо, пучком низвергались на землю горячие солнечные лучи. Светлое солнечное пятно торопливо бежало, пересекая черные пашни, остро, режуще взблескивая в покрытых плывущей по ветру рябью многочисленных озерцах и лужицах.

Голосили по деревням петухи, хмельные от весеннего воздуха. На старых березах, над мокрыми крышами, по-базарному гомонили грачи, ладя новые гнезда. Все кругом было исполнено тревожного и радостного ожидания скорого обновления. Наши войска дрались уже где-то в Германии, и все это делало последнюю военную весну особенной, не похожей на все остальные.

По раскисшей от грязи дороге шагал военный. Шагал, не замечая ничего вокруг, ни рыжих, ржавого цвета жаворонков, выпархивавших у него из-под ног, ни грачиного оголтелого гомона, ни петушиного светлого крика. Ноги его разъезжались, то и дело оскальзываясь в лужах и колеях, шинель до коленей испачкана липкой весенней грязью. Вид у него был измученный, изможденный. Старший сержант Турянчик, начальник триста шестой прожекторной станции, направлялся на ротный КП по делу, известному лишь ему одному.

Он долго обдумывал этот свой шаг, прежде чем на него решиться, а последние несколько суток почти не спал.

Вот уже много месяцев, как он жил запутанной, странной жизнью, все силы свои убивая на то, чтобы казаться — хотя бы внешне — таким же, каким был д о э т о г о, между тем как в душе у него творилось такое, будто бы там свила гнездо сама смерть.

Каждую ночь он мучительно ждал, когда наконец в его закуток под землей сквозь мутное маленькое оконце начнет вползать рассвет (с рассветом он забывался, погружаясь в какое-то странное состояние между явью и сном). Но вот наступало утро, и он вновь принимался со страхом ждать, когда все в землянке зашевелятся, поднимутся и надо будет вставать самому. Вставать, заниматься делами, отдавать приказания — и опять целый день, вплоть до вечера, до отбоя запирать себя на замок, притворяться, что ты совершенно такой же, каким был прежде, все тот же старший сержант, начальник прожекторной станции, что с тобой решительно ничего не случилось.

В сотый, в тысячный раз принимался перебирать он в памяти все события, встречи, дела, пытаясь найти звено, где был им допущен тот роковой промах, после которого уже было нельзя ничего поделать, ничего изменить.

Может, не следовало ему доверяться тем людям, которых в письмах своих ему рекомендовала жена и которые в суматохе грозных военных дней помогли ему отыскать следы пропавшей семьи? Но откуда он мог знать тогда, кто эти люди! Разве мог он предполагать, как воспользуются они его доверчивостью, неопытностью? Он выполнил их задание, твердо веря, что, как обещали ему, все на этом закончится, но вскоре же получил и второе, и третье. Надежда спасти мать и сестренок, которых, как сообщила жена, фашисты угнали в Германию, тогда одержала верх. И только теперь он по-настоящему понимал, как смалодушествовал в то время, утешая себя, что первый его поступок, на который его толкнули, будет единственным в его жизни, а главное, что о нем, о поступке этом, никто никогда не узнает, ни один человек на земле.

С тех пор и служба, и вся его жизнь превратились в один беспрерывный кошмар, стали полны опасностей, подозрений, сомнений, ожидания внезапных подвохов. С тех пор все кругом, что прежде казалось простым и ясным, обрело для него некий скрытый и угрожающий смысл. В этом новом, перевернувшемся мире ни на минуту было нельзя чувствовать себя уверенным и спокойным, всего нужно было остерегаться, невозможно стало ни жить спокойно, ни спокойно дышать.

Эта боязнь всего окружающего, постоянная, непрекращающаяся подозрительность, желание пощупать каждую вещь, усматривать за каждым пустым разговором, даже случайной репликой, словом некий тайный и скрытый смысл измотали его настолько, что он наконец решился больше не ждать, а самому пойти навстречу неизбежной развязке.

Он шагал по весенней слякотной грязи и думал, как сейчас придет на КП, постучится в комнату ротного. Тот пригласит его сесть и будет долго, внимательно слушать, — ведь то, с чем он идет к нему, так важно для всех!

Миновав красный каменный мост через разлившуюся реку, он повернул с шоссе на развилок, что вел к совхозу, и зашагал березовой рощей, еще по-весеннему голой, полной грачиного оголтелого гомона. Направо, при выходе из нее, открывалась деревня, где чуть на отшибе, в деревянном просторном доме с мансардой располагался ротный КП.

Издалека заметив военного, стынувший возле КП на холодном весеннем ветру часовой (на посту стояла ефрейтор Паленкова) быстренько подтянулся. Узнав начальника триста шестой, Паленкова приготовилась было потолковать чуток, чтоб скоротать так тоскливо тянущееся время, но, увидев его отсутствующий взгляд и заляпанную грязью шинель, остановилась на полушаге. Старший сержант прошел мимо молча, не замечая ее.