Анатолий Маркуша - Нет

— Слушай, Сурен, они там летают, а вы — тут… Это же невозможно, все-таки мы не аэродром, а больница.

— Пачему невозможно? Раз у людей есть крылья, пусть летают, если нэт, тогда выразим наше соболезнование по этому огорчительному поводу. Нэ будэм пэдантами, Клавушка. Завтра я Хабарова ставлю на ноги, и ничего страшного, если сегодня он нэмножко полетает… Садись…

Часам к пяти контакты настолько наладились и укрепились, что Бокун решился организовать и провести общий обед под лозунгом: «За дружбу, взаимопонимание и независимость авиации от медицины». Вартенесян предложение принял, назначив место обеда у себя. Клавдия Георгиевна не возражала, но решительно потребовала:

— Раз обед, то все остаются ночевать. Иначе как бы нам потом с шоссе не подбросили пополнение.

Летчики ночевать согласились, хотя клятвенно уверяли Клавдию Георгиевну, что на шоссе с ними ничего случиться не может ни до, ни после обеда.

Пока Миша Агаянц налаживал шашлык, Орлов ловко чистил картошку, Володин перетаскивал припасы из машин в докторский дом, Бокун попытался было уговорить Вартенесяна усадить за стол и Хабарова:

— Мы его на руках перенесем, тихонечко… Но Сурен Тигранович не согласился:

— Нэт! Категорически нэт. И замолчи, пожалуйста, на эту тему. Ты нэ полетишь на самолете, если я, — для большей убедительности он несколько раз потыкал себя пальцем в грудь, — если я за штурвал сяду? Вот и сам не лезь в мое мэдицинское дэло. Скажи спасибо, что я не мэшал вам целый день. Пусть тэпэрь Хабаров отдыхает.

Они обедали долго и весело.

Потом, уже ночью, оставшись вдвоем с Клавдией Георгиевной, Сурен Тигранович сказал:

— Слушай, какие рэбята хорошие. А? Настоящие рэбята! Ты знаешь, как я про них, Клава, думаю: один, может быть, понахальней, другой поумнее, третий, может быть, хвастунишка намного, но все они харашо понимают, что такое совесть…

— У них же такая работа, Сурен!

— Работа? Нэт, Клава, это не работа, это жизнь. У меня от них на душе праздник.

— Чудак ты, Суренчик. Праздник! Но все равно — раз праздник, поздравляю, серьезно поздравляю…

Бокун и Володин спали в машине Бокуна. Орлов — в своей машине. Агаянца устроили в комнате Клавдии Георгиевны. А Эдик Волокушин как пристроился к Тамаре, так и не отходил от нее ни на шаг. Сначала мытарился в приемном покое, потом пошел провожать ее в поселок и вернулся на зорьке. В машину к Орлову, где ему было приготовлено место, Эдик не полез, не хотел беспокоить штурмана и кружил по ельничку, поеживаясь от утреннего холодка.

Оставшись один, Хабаров почувствовал, что сильно устал за день. Разговоры, общение с друзьями, конечно, не могли вывести его из палатных стен, и все-таки у Виктора Михайловича было такое состояние, будто он побывал на аэродроме, будто вновь окунулся в обычную, беспокойную, всегда напряженную обстановку Центра.

Теперь надо было погасить свет и попытаться заснуть, но, прежде чем щелкнуть выключателем, Виктор Михайлович все-таки записал на очередном листке: «Наблюдайте за полетами ваших товарищей, вы многому научитесь». Эта идея принадлежит французам — Монвилю и Коста. Проверить цитату по книге. Потом расширить: важно не только наблюдать, но еще анализировать и обсуждать. Обсуждать не обидно. Этому искусству надо непременно учиться. Опыт, скрещиваясь с опытом, должен давать хорошее «потомство» — мастерство!»

Хабарову хотелось посмотреть на первый вылет Бокуна. Виктор Михайлович нисколько не сомневался, что Бокун с «велосипедной» справится, но одно дело прочитать отчет о полете и совсем другое — увидеть полет в натуре. Хабаров вздохнул — ничего не поделаешь, увидеть не придется. Конечно, ребята приедут, расскажут… но сколько времени пройдет. И он снова потянулся за карандашом: «Умение ждать — ценнейшее и одно из самых важных качеств испытателя. — Подумал и продолжил мысль: — В девяти случаях из десяти куда труднее сдержать себя и не полететь, чем очертя голову ринуться на старт. Задача чисто психологическая: почему тех, кто легко берется за трудную работу и справляется с ней плохо, хотя и осуждают, но осуждают меньше, чем тех, кто принимается за дело с оговорками, колебаниями и сомнениями, но выполняет его хорошо?..»

Хабаров погасил свет, натянул одеяло до самого подбородка, смежил веки, но заснуть не мог.

Темно-фиолетовый оконный проем, переполненный звездами, смотрел Виктору Михайловичу прямо в лицо. Хабаров ничего не вспоминал, глядя на звезды, просто в его утомленном за день мозгу почему-то сами собой возникали разрозненные видения одного давнего полета.

Он набирал высоту в ночном небе. Аккуратными мелкими движениями рулей держал силуэт самолетика на авиагоризонте чуть выше черты, обозначившей горизонт, следил за скоростью и не давал машине отклоняться от курса…

Ночь была звездная, безлунная… Все шло обычно. В какой-то момент Хабаров отвлекся от приборов и поглядел за борт. Никогда прежде ему не приходило в голову — до чего красивы звезды, до чего великолепен бескрайний мир неба, затканный серебристо-золотым узором. Посмотрел вперед, линии естественного горизонта не увидел. Видимо, над землей легла плотная дымка, затушевала, размыла край неба. Это тоже было красиво…

Через какую-нибудь секунду или две Хабаров испытал легкое, непонятное беспокойство. Перевел взгляд на приборы: самолетик-силуэт на авиагоризонте завалился влево, белая черта поднялась, вариометр показывал спуск. Хабаров оценил показания приборов: «левый крен, снижение», но не ощутил ни крена, ни снижения…

Конечно, он знал, что верить следует не собственным чувствам, а показаниям приборов. Еще в летной школе его учили: вестибулярный аппарат человека — орган несовершенный, поддающийся в слепом полете иллюзиям. Надо следить за приборами…

Но с ним что-то случилось: Виктор Михайлович все совершенно отчетливо понимал, а действовать не спешил.

Еще раз глянул за борт: звезды были теперь не только сверху, но и слева внизу. Подумал: «Как странно». Помедлил и еще раз взглянул на приборы. Самолетик-силуэт завалился за предел градуированной шкалы. Что-то рассогласовалось. Нет, не в приборе, в системе человек — машина.

Это было опасно.

Хабаров встряхнул головой, поерзал на сиденье и заставил себя пристально взглянуть на высотомер. Прочел: 3000 метров. Снижение.

Он убрал обороты двигателя до минимальных и попытался взять машину в руки. Машина не давалась. Высотомер сбрасывал высоту:

2500…

2300…

1800…

Хабаров еще боролся, отчетливо понимая: с каждой потерянной сотней метров шансы на благополучный исход полета убывают.

Высотомер показывал:

1500…

1300…

Решил, если до тысячи метров не удастся привести машину в горизонтальный полет, прыгать. Кстати, именно такого решения требовало от летчика и соответствующее Наставление…