Юлиус Фучик - Вместе во имя жизни (сборник рассказов)

Байковский оглянулся на нее. Он видел, как ветер треплет пряди ее черных, коротко стриженных волос.

В ее волосах блеснуло солнце. Бока, ноги, спину пронзил неприятный холод. У Тибора есть деньги, а это значит, что ей больше не гулять по парку с Иво, не сидеть с ним в темноте на скамейке, не слушать его рассказы о том, какие прекрасные парки будут вокруг нового района. Это значит, больше не ездить в Теплицы и сюда, к источнику. Она была пьяна, Тибор ее фотографировал, она смеялась, прикрыв глаза рукой, одной рукой глаза, другой — рот… Яркая вспышка, так сесть, так лечь — такие фотографии она уже видела, некоторые ребята собирают. Может, Тибор как раз и торгует ими. Тибор торгует всем, чем может. И этими фотографиями, а она должна быть практичной. Она сняла с плеч тяжелый рюкзак, посмотрела на воду, которая струилась среди чисто вымытых камней…

— Всякие люди сюда ходят, — долетели до нее слова Байковского, — полно всяких людей, в воскресенье особенно, но так рано никто не является. А что же это вы в такую рань отправились на прогулку? Сколько сейчас уже?

Майка посмотрела на тонкое запястье:

— Четверть пятого. И вправду рано еще… — Она зевнула, прикрыв рот рукой, и вновь вспомнила двор (там полно ржавых, старых машин, мотоциклов) и вспомнила прекрасно обставленную квартиру, в которой жил ее знакомый — Тибор Корнель, вспомнила большую стену, окрашенную в желтый цвет. Мысленно она опять увидела проступающие из-под краски черные буквы: «Михал Корпель. Автомотосервис» — и подумала о Тиборе. Чернью усики, торчащие под носом! Вдруг она подумала о двух сокурсницах, которых Иво привел к Тибору. Это были Зуза и Миа. Они исчезли куда-то с приятелями Тибора — с Педро и Джеком, потом опять появились, напились, и она напилась, и Тибор фотографировал ее голую… От него пахло бензином, а в соседней комнате были Иво с Врановской… Возможно, в третьей комнате были Зуза и Миа с Педро и Джеком. Ты, Майка, напилась из-за него, из-за Иво… Но почему они в такую рань уехали за город? Кто-то пришел, и все изменилось… «Быстрее, Майка, собирайся, уже светло!» — сказал Иво, и она ушла с ним, хотя ей было хорошо на той тахте, когда она прогнала этот противный сон. Сон был отвратительный, когда Иво будил ее, как остывший кофе… Она взяла деньги, большую сумму — тысячу крон, и Иво знает о них, может, он бы ударил ее, если бы не… Она зевнула еще раз.

— Так вы нас здесь видели?

— Видел, — сказал ей Байковский. — Почему ваш кавалер хотел вас ударить?

— Мы поругались, — пожала плечами Майка и опять зевнула, — поругались.

— Вы и вправду не выспались, — сказал с удивлением Байковский, набивая табаком кривую трубку. — Так я вам говорил, что сюда полно всякого народу ходит, и вот раз, дело было осенью…

Майка опять зевнула.

— Да, не выспались — видно, встали очень рано на прогулку. Но, послушайте, могу я вас о чем-то спросить? Жалеете?

— Почему? И о чем?

— Что здесь разошлись?

— Почему вы меня об этом спрашиваете?

— Да сюда все приезжают веселые.

— Не жалею.

— А нравится вам здесь? — спросил ее немного погодя Байковский. — Здесь, у водички?

— Здесь? Здесь хорошо, так, на время. И я сюда приезжала, раньше приезжала.

— Вы?

— Да.

— Я вас тут никогда не видел.

— Может, просто не заметили.

— Правда ваша, тут хорошо бывает, и много всякого народу ходит. Осенью в том году, как написано здесь…

— Где здесь?

— Да тут, на бетоне, — сказал Байковский и показал палкой, — тут написано, наш каменщик Ондркал из Коштиц написал, это он забетонировал родник, да какая это работа… Какой человек, такая и работа. Когда это было…

— А что там написано?

— Да сами посмотрите!

Майка наклонилась к воде и, держась за прохладную трубу, начала пить. Пила она долго. Ее мучила жажда после коньяка и вина, после сигарет, черного кофе и бессонной ночи, ее мучили усталость, обида и растущее отвращение к Тибору Корнелю и Ивану Подгайскому. Она отошла шага на два от бетонной плиты и посмотрела на надпись: «г. 1944». Поправила темные очки, снова взглянула на дату:

— А что это за надпись?

— Надпись-то?

— Ну да, почему здесь эта надпись? — Майка Штанцлова ударила по бетону маленькой рукой. — Что, с той поры отсюда вода забила?

— Да нет.

— Что-нибудь здесь случилось?

— А вы не знаете, что здесь могло случиться? — Запавшие глаза Байковского, полные немого укора, блеснули в желтоватом солнечном свете. Он сидел на плите, держа в одной руке трубку и кисет с табаком, а в другой палку. И вдруг он, подняв ногу в большом башмаке, ударил каблуком по бетону. Вновь его пронзила жалость, когда он вспомнил о незнакомце, которому дал тогда кусок хлеба. Ондра, бедняга, тоже погиб в том году, немцы убили его где-то в горах, и старик так и не узнал где. Ведь и тот незнакомец вполне мог стать для него сыном. Потерять сына да еще и не знать, где его могила, горше не придумаешь. Эта девушка считает себя несчастной, а всякий несчастный вроде меньше чувствует свою беду, когда узнает о беде еще большей; правда, тяжко ему рассказывать о том странном неизвестном человеке, которого здесь тогда убили… Разве тот несчастный не мог стать его сыном?.. И может, человеку легче, когда он увидит сына еще раз, хотя бы и мертвым? Разве тот незнакомец не мог стать его сыном? Оба они погибли одной смертью.

— Так что здесь, собственно, произошло? — Но Майка Штанцлова не стала ждать, что ей расскажет Байковский. Почувствовав голод, она сняла рюкзак с бетонной плиты, развязала его, чтобы достать еду, но, когда вынула из рюкзака сверток — хлеб с ветчиной, завернутый в бумажную салфетку, — руки у нее задрожали. Она сжимала пальцы, но не могла унять дрожь. Под хлебом она увидела деньги, много смятых стокроновых бумажек. Смятые бумажки распрямились.

— Не хотите ли, дедушка, перекусить? — тихо спросила она, охваченная страхом.

— Вы что, проголодались?

— Да.

— Это все от водички, водичка аппетит дает, вот и мой сын тогда — осенью это было — пришел сюда страшно худой, без сил. Еле дотащился, в руке у него была коряга, никакой одежды, только рваные штаны да рубаха, дотащился сюда, до водички, и сразу пить начал, а потом голод его схватил.

— Перекусить не хотите?

— Перекусить?

— Ну да, — сказала Майка, вся дрожа от страха и от ненависти к Тибору Корнелю и Ивану Подгайскому. — Перекусить. У меня еды много, а дальше я уже не поеду. Мы собирались ехать в Теплицы…

— Да зубов-то у меня нет.

— А почему к врачу не пойдете?

— Откуда денег на это взять?

В птичий щебет включился низкий голос вороны, вот она замолчала и снова два раза каркнула, словно откашлялась. Листья осины дрожали от ветерка, березы слегка раскачивали ветви. Майка вытащила бутерброд.