Генрих Гофман - Герои Таганрога

Его прервал громкий и настойчивый стук в дверь. В переднюю вышла хозяйка дома. Вскоре послышался ее испуганный голос:

— Дмитрий! Иди скорее! Я не понимаю, чего они хотят.

Дмитрий, а вслед за ним и Николай с Алексеем вышли в переднюю. Там стояли два немецких солдата, офицер и переводчик.

Офицер приветливо улыбался.

— В чем дело? — спросил Николай. Офицер быстро заговорил гортанным голосом.

— В связи с наступающим Новым годом, вернее, с праздником, который собираются отмечать в германской воинской части, — начал переводчик, — эти господа производят сбор лишней посуды. Им требуются вилки, ножи, тарелки, стаканы — словом, все, что...

— Словом, у меня нет охоты выслушивать обо всем, что потребуется этим господам, — перебил его Дмитрий. — Передайте им, что они ошиблись адресом. Здесь живет директор литейно-механического завода Кирсанов...

— И ответственный работник бургомистрата, — добавил Николай.

Переводчик торопливо заговорил по-немецки. Офицер понимающе кивал головой и, когда переводчик закончил, спросил на ломаном русском языке:

— Зачем господин директор не хотель помогат германской золдат? Зачем нет ложка, вилька?

Теперь братья Кирсановы, и немецкий офицер, и солдаты враждебно рассматривали друг друга. Переводчик скромно стоял в стороне.

— Безобразие! — кипел Николай. — Я буду жаловаться.

— Подожди, — сказал брату Юрий. Он подошел к столу, собрал все имеющееся на столе столовое серебро и протянул его офицеру.

— Вот все, что мы можем пожертвовать великой Германии, — сказал он, улыбаясь, офицеру.

— О... о... гут... Карашо! — закивал офицер. По его лицу расползлась довольная улыбка. Видно было, что офицер обрадован, — конфликт закончен. Он незамедлительно подал команду: солдаты, щелкнув каблуками, вышли из комнаты. Лейтенант раскланялся и вместе с переводчиком ушел вслед за ними, унося столовое серебро братьев Кирсановых.

— Зачем ты это сделал? — с возмущением спросил Николай.

Юрий ничего не ответил. Он был бледен.

— Не очень-то это вяжется с хвастливой речью немецких правителей, — раздраженно продолжал Николай. — Немецкая армия дошла до того, что по квартирам собирает столовые приборы...

— Чему ты удивляешься? У них весь металл расходуется на оружие. Поэтому они и выигрывают войну. Разве сейчас в вилках дело? — Дмитрий подошел к столу и, взяв единственную забытую вилку, взвесил ее в руке. — Из такой три-четыре пули отлить можно.

— А вы обратили внимание, какой галантный офицер? — заметила жена Алексея.

— Не вынес бы я ему ножи и вилки, посмотрели бы вы, каков он на деле, — усмехнулся Юрий.

— Вы с Николаем так критикуете немцев, будто с нетерпением ожидаете возвращения большевиков, — недовольно проговорил Алексей. — А между тем нам отступать некуда. Как говорят, мосты сожжены.

— Да, — торопливо согласился Николай. — Но меня возмущает эта немецкая чванливость. Кричат о победе над миром, а у самих нет даже вилок, нет теплой одежды.

— Зато у них есть танки и пушки, — вмешался Дмитрий. — У них есть порядок. А у большевиков только бутылки с горючей жидкостью и зажигательные речи комиссаров. К счастью, их уже никто не слушает. У меня на заводе работают пленные. Один из них рассказывал, как они перешли к немцам... Убили своего командира и перебежали сюда. Удивляюсь, как в этих условиях красные еще сопротивляются...

— А ты не удивляйся, — ответил Николай. — Если немцы будут и дальше так же себя вести, я тоже начну сопротивляться. Пойми, я потомственный дворянин, занимаю руководящее положение в бургомистрате и должен бегать, как мальчик, по приказу любого лейтенанта. Они не скрывают своего пренебрежения к каждому русскому, даже к тем, кто готов служить им верой и правдой. И мы должны, наконец, твердо заявить о себе. Если освободительная миссия господина Гитлера не блеф — я его покорный слуга, если это лишь ширма — простите... Я не намерен быть рабом немецких колбасников...

Резкие залпы зенитных орудий, от которых задребезжали стекла в оконных рамах, прервали спор. Над городом, словно напоминая о предстоящем возмездии, вновь появились советские самолеты. От взрывов бомб содрогались стены. В комнате наступила тишина.

— Интересно, чем же мы будем есть? — растерянно глядя на стол, произнесла хозяйка.

В небольшом белом домике в Котельном переулке собрались братья Афоновы. Их тоже было четверо, и старшего тоже звали Дмитрий. Только он один и отсутствовал в этот новогодний вечер — сражался на фронте в рядах Красной Армии. За столом, рядом с отцом — старым потомственным рабочим металлургического завода имени Андреева — сидели Александр, Константин и Андрей. Последний был самым младшим в семье.

Мать — невысокая, худенькая женщина — уже закончила кухонную возню и, поставив рядом с селедкой большой чугунок вареного бурака, присела к столу.

— Ешьте. Больше ни на что не заработали, забастовщики неугомонные, — сказала она, несмело поглядывая на мужа.

Семен Терентьевич не спеша достал из кармана старый кожаный футляр, вытащил из него очки, перевязанные у переносья суровой ниткой, и, надев их, протянул руку к бутылке. Молча наполнил самогоном небольшие лафитники, поставил бутылку на прежнее место и торжественно произнес:

— Чтобы в новом году наш Дмитрий вернулся с победой!

Одним большим глотком он опростал лафитник, закусил ломтиком лука, спросил:

— А ты, мать, почему не пьешь?

— А я сроду-то не терплю эту гадость. А теперь, при немцах, и подавно не буду.

— А я думал, с забастовщиками не хочешь, — его глаза весело заблестели, улыбка разгладила морщинки на лбу. — Только пойми, мать. Не хочу я для фашистов железо катать. Они из него ружье сделают, а из того ружья в твоего же сына стрелять почнут. Мою же власть расстреливать будут. Понимаешь? Вот и подумай, работа это или сплошное что ни на есть предательство?

— А жрать что будете? — сердито вскинулась на него жена. — Все нажитое, почитай, наполовину на базар снесли...

Семен Терентьевич спокойно достал из чугунка бурак, положил на тарелку и, кивнув на одного из сыновей, ответил:

— Вон Александр зажигалки мастерить начал. Ходовой товар. Глядишь, и мы с Костей чего-нибудь придумаем, — он посмотрел на свои руки. — Они у меня работы не боятся, было бы на кого робить.

В каждом жесте, в каждом движении этого пятидесятилетнего человека чувствовались спокойствие и необоримая уверенность в своих силах. Казалось, ничто не в состоянии вывести его из себя. И хотя посеребренные виски, глубокие морщины у глаз говорили о нелегко прожитой жизни, он, казалось, не унывал. Сыновья же, напротив, хмуро поглядывали на отца.

— Чего, Константин, пригорюнился? — спросил Семен Терентьевич.