Игорь Акимов - Дот

Я поэт, в который уже раз за эти дни с улыбкой думал майор Ортнер, идя к своему КП. Пусть мне не подвластно слово. Пусть. Суть не в словах, а в том, что между ними. Слова — это всего лишь струны, а музыка — в душе…

Майор Ортнер заметил, что голове непривычно легко. Он потянулся рукой, чтобы проверить, в чем дело, и вспомнил, что надел не фуражку, а кепи. Еще перед тем, как лег, не поленился порыться в кофре, положил рядом с подушкой, чтоб кепи было под рукой. Странное желание… Хотя чего в нем странного? — уж с собою-то будь честным: летчик произвел на тебя впечатление. Конечно — не орденами, а свободой. Непосредственностью и свободой. И ты впервые (с того дня, как отправился на войну) ощутил потребность рассупониться (нет, не впервые: ведь ты задирался с господином генералом). Ладно — сменил головной убор; и это все, что ты можешь себе позволить?..

Атака развивалась четко по плану.

Ее начала беглым огнем фугасными снарядами гаубичная батарея. Когда вершина скрылась в огне и дыму, из траншеи выбрались солдаты и неторопливо пошли вверх. На середине склона они залегли. Выше склон был испятнан трупами. Майор Ортнер знал, что трупы лежат почти до самой вершины, куда солдаты проникали благодаря дымовой завесе. Впрочем, поправил себя он, как раз там их и нет, потому что трехпудовые снаряды даже ошметков от них не оставят, хоронить будет нечего. Потом, когда все закончится, похороним не по числу тел, а по списку…

Он закрыл глаза и сказал себе: не думай об этом. Сначала доживи.

Тишина вернулась вдруг.

Майор Ортнер стоял с закрытыми глазами, опершись локтями на бруствер, подперев лоб руками с «цейссом», и слушал. Это длилось долго, несколько долгих секунд, пока он не услышал наконец далекий стрекот моторов. Звук приближался, превращаясь в натужный гул. Майор Ортнер открыл глаза и увидал только один самолет, затем, поискав, обнаружил метрах в двухстах позади следующий. Самолеты летели медленно, тяжело; их цепочка растянулась на километр. Над рекой они резко снижались, и к холму приближались над самой землей. Чтобы их не сразу обнаружили. Слава богу, что оглохшие русские их не слышат: цель — проще не придумаешь.

Перед холмом головной самолет потянул вверх; было видно, как тяжело это ему дается; теперь каждая бочка под крыльями была отчетливо различима. Вот, наконец, он почти над дотом; метрах в десяти, не выше. Бочки и бомбы отделились — и неожиданная свобода подбросила самолет.

Бочки упали точно. Сминаемые ударами, они подскакивали неохотно, а затем искали, куда откатиться по бетонному крошеву.

Пламени не было.

Майор Ортнер видел в бинокль, как сразу в нескольких местах на куполе и возле дота искрят бенгальскими огнями зажигательные бомбы, — но пламени не было.

Второй самолет сбросил свой груз так же удачно — а что толку…

И лишь когда третий самолет уже был над дотом — нефть занялась. Это было еще не пламя, всего лишь горячий воздух, но майор Ортнер так вглядывался через свой «цейсс», так хотел хоть что-то увидать, — и лишь потому разглядел, как воздух над дотом вдруг стал различимым. Наполнившись хлынувшим снизу теплом, воздух задрожал, расслоился, поплыл; он пытался подняться выше, но пока не мог, — и в этот миг невидимый художник одним мазком провел по верхней кромке дота разделительную полосу, черную жирную полосу. Она тут же расплылась. У четвертого пилота уже не было времени на маневр, ему пришлось вести самолет через клубы тяжелого дыма. Пятый успел взять выше.

Только теперь — на фоне дыма — стали возникать отдельными мазками летучие всплески огня. Вспорхнуло — и исчезло в дыму, вспорхнуло — и нет его. Это было еще не пламя, но майор Ортнер смог перевести дух. Получилось. Оказывается, он не дышал какое-то время…

Он опять поднес к глазам бинокль. Очень вовремя. Словно почувствовал: что-то произойдет. Я начинаю их чувствовать, думал он. Словно попал на их волну. Какая-то связь возникла между нами. Но ведь это возможно в единственном случае: при родстве душ. Пусть не при родстве, пусть это лишь структурное сходство, но компасные стрелки наших душ явно нацелены на одни и те же идеалы…

Итак, он поднес к глазам бинокль — и увидал на куполе дота красноармейца. Тот был стремителен. Промелькнул в клубах дыма, между языками пламени, вот уже бросился обратно… Когда красноармеец вырвался из дыма, майор Ортнер увидал в его руке… Он глазам своим не поверил. Опять влип в «цейсс». В его распоряжении были мгновения, и все же он разглядел в руке красноармейца флагшток с клочьями того, что еще вчера утром было флагом… Эта когда-то красная тряпица пережила бомбардировки, массированный и одиночный обстрелы из гаубиц; она была там все время, днем и ночью, и майор Ортнер (да, пожалуй, и все его солдаты) давно перестали ее замечать. Была и была. К ней привыкли, как привыкли к линии холма, к тяжелой шапке дота, к телам убитых товарищей на склоне. Ее не замечали, пока она была. Возможно, не заметили бы и ее исчезновения. Но, оказывается, для тех, в доте, эта тряпица — все это время! — была символом… нет, не символом… вот! — она была вызовом. Вызовом ему, майору Ортнеру, вызовом всему вермахту!..

Браво! — подумал майор Ортнер. — Какая честь для меня — скрестить оружие с такими воинами!..

Теперь пламя вошло в силу. Весь дот был в огне. Бочки (уже не бочки, а комки смятого, рваного металла) не раскатились далеко, застревали в воронках. Получалось, что основной вулкан оброс ожерельем небольших очагов. Казалось, вся эта гарь невесть сколько времени копилась в земле, и вот ее терпение переполнилось, нарыв прорвался, и теперь земля освобождается, переживая восхитительное облегчение.

Майор Ортнер опять услышал нарастающий звук мотора. Но теперь это был не натужный гул, а веселый стрекот. Вернулся головной самолет. Он стремительно несся над шоссе, сделал над головой майора Ортнера бочку, крутым виражом обогнул клубы тяжелого дыма, качнул на прощание крыльями и исчез за следующим холмом. Мальчишка.

Солдаты поднялись и пошли вперед. До вершины оставалось метров тридцать (возможно — немного побольше; склон искажал представление о расстоянии), когда они опять залегли: жар не давал подойти ближе, а терпеть смысла не было. Огнеметчики все же плеснули разок-другой жирными струями огня в направлении невидимой сейчас амбразуры. Плеснули для души. Амбразура конечно же закрыта, и жара более чем достаточно, но ведь надо же хоть каким-то действием обозначить свое присутствие, заполнить тягостную паузу. Оставалось дождаться, когда пламя начнет спадать и даст приблизиться еще немного, на верный бросок гранаты. Впрочем, вряд ли это понадобится: невозможно представить, чтобы живое уцелело в этом пекле.