Игорь Акимов - Дот

Тимофей глянул на позицию немцев. Никого не увидел. Обычно в это время в траншее и позади нее то здесь, то там было заметно движение. Разумеется — не свободное. Промельком. Немцы уже привыкли, что снайпер стреляет только во время атаки (тоже бережется, не подставляется их снайперам), однако не наглели: жить каждому хочется. Но сейчас траншея производила иное впечатление. В ней не было жизни…

Тимофей не глядя дотянулся до стереотрубы, выдвинул ее, приник к окулярам. Теперь траншея была прямо перед глазами. Медленно повел вдоль. Никого…

Рядом захрустели камни, справа появился Чапа. Присел на полок амбразуры, положил на колени свой ППШ. Сказал:

— Пiшлы нiмцi, товарышу командыр. — Дождался, когда Тимофей взглянет на него, и указал в сторону ущелья. — Соображаю — через отой мосток.

Рядом с прежним разбитым мостом была отчетливо видна легкая понтонная переправа. Танк вряд ли выдержит, а со средними гаубицами — отчего ж — если не мешкать, то проскочить способно.

— Ты это видел?

— Не-а. Вночи було.

— Ты кого менял?

— Так Ромку ж.

— И он ничего не слышал?

— А як же! — и вiн чув. Воно и зараз чутно, як грымыть на сходi.

Тимофей прислушался. Артиллерия. Как далекий гром. Километрах в десяти, может и подальше. Звук был не прямой, из-за горизонта, а отраженный от какого-то плотного слоя в атмосфере. Эхо.

— Вночи було чутлывiше, потiм замовкло…

Дождались.

Все-таки дождались.

Дотерпели.

А кто сомневался!..

— Иди досыпай, — сказал Тимофей.

Он опять вспомнил майора. Ему бы в актеры: такой убедительный, такой благородный. А ведь я ему поверил! Другое дело, что о соглашении с ним и речи не могло быть, но окажись на моем месте кто другой… Впрочем — что майор? Он делал то, что должен был делать. И каждый из нас делал то, что должен был делать. Как умел. Как мог. И каждому из нас искушение капало на темечко — кап, кап: не упирайся; поищи — где полегче; где — может быть — смерть подальше; а если нельзя подальше — поищи то место, куда она — может быть — не глядит…

Искушение — это было не его слово, это опять Ван Ваныч — как же без него? Господь определил нам жить по душе, для души, — говорил Ван Ваныч. — И Господь же указал единственный путь — жить любовью. Любовь лепит наши души, и чем больше в душе любви — тем больше в ней света. В замысле Господнем она должна быть вся из света. Из света любви вышла — и в свет уйдет. Но Сатана… — Тут Ван Ваныч делал паузу; он считал понимание Сатаны наиважнейшим после понимания любви, и свободной паузой собирал внимание учеников, мальчишек и девчонок, как линзой, в огненную точку. — Сатане безразлично: хорошо нам или плохо. Так же, как и природе, которая не знает нравственности. Господь создал Сатану, потому что кто-то ведь должен был 1) громоздить препятствия (иначе не будет тьмы и холода, и у человека не возникнет потребности сформировать цель) и 2) подсовывать человеку зеркало (иначе — без меры — он заведомо обречен на поражение, что не входило в намерения Господа). А как заведешь человека во тьму? Только сладенькой морковкой. Только искушением. Искушением знанием. Искушением комфортом. Искушением силой. Искушением потворством телу… А ведь он своего добился, наш Ван Ваныч! — только сейчас понял Тимофей. — Правда, еще рано судить, ведь всего несколько лет прошло, но насколько я знаю — ни у кого из наших ребят не сломалась жизнь, никто не попал в тюрьму, не пошел по кривой дорожке. А ведь могли бы! — жизнь непростая, картошка да пшено, в одних портках и на работу идешь, и в гости, и каждому в совершенстве знакомо искусство зашивать, латать и штопать. Но никто не озлобился, не очерствел, и радоваться не разучился. Вот хотя бы я, — прикинул Тимофей, — разве я хоть однажды пожалел о том, как живу, разве хоть однажды позавидовал? Не было такого. Какие-то мечты были; еще не цель, о которой говорил Ван Ваныч, но может быть и цель появится (ее не придумывают — это опять Ван Ваныч, — потому что истинная цель рождается не в уме, а как потребность души), и как тогда, должно быть, будет интересно жить!..

— Сон — то добре, — сказал Чапа, перекинул ноги в амбразуру и спрыгнул на гулкую броню пола. — Сон — то первое дело у солдатськiй справi. Конешно — опосля еды.

— Знаешь, Чапа, — сказал Тимофей, — я иногда думаю, что если б тебя посадили за длинный-предлинный стол, уставленный едой…

— Краще — яствами, товарышу командыр, — вставил Чапа. — Колы вже даеш — то не жалкуй.

— И вот я думаю, Чапа: дай тебе волю — ты бы ел, ел помаленьку, продвигался бы вдоль этого стола. И если бы физиология позволила — то и не вставал бы из-за него.

— Ага! — обрадовался Чапа. — Ты думаешь, товарышу командыр, шо намалював мiй Рай? То я тобi скажу: то реалiзьм. Я ще памъятаю — маленький був хлопчик — як в нашому селi колысь одружувалыся, по-вашому, по-москальськи — гралы свадьбы. По три дни! По малой нужде з-за столу не вставалы — мочились пiд стiл. Боже упаси! — не подумай, що цэ вiдбувалося у хатi. Свадьбу гралы на дворi, щоб пiд ногами була земля, а вона, рiдна, всэ прийме. Або ж на вулыцi, щоб до свадьбы кожен перехожий приеднався. Ставили велычезный, довжелезный намет, по-вашому — палатку, и нужду справлялы пiд себе не крыючись; нiхто не соромывся, бо цэ ж натура.

— Вот где раблезианство! — сказал Герка, который неслышно оказался рядом.

Эту способность, автоматизм неслышных действий, он в себе осознанно вырабатывал с первых месяцев пограничной службы. Чтобы в дозоре внимание не отвлекалось на технику исполнения. Истинный мастер никогда не думает о технике, — учил его отец, который, как мы знаем, был врач высокой квалификации. — Техника мастера — это часть его существа. Ведь ты не думаешь, как читать и как взять хлеб. Столяр не думает, как забить гвоздь; он это делает одним ударом, автоматически. Спортсмен не думает, как правильно грести. Скрипач не думает, каким пальцем и как прижать струну, и как вести смычок. Хирург не думает, как сделать разрез и как шить. Они не думают — они чувствуют. И идут за этим чувством. Только так достигается гармония с природой, а значит — и максимальный кпд…

— А как же с большой нуждой? — спросил Герка.

— То тема интересная, — кивнул Чапа. — От скажи менi, Гера: що найважлывiше у застоллi?

— Конечно — беседа.

— Правильно. А тепер скажи: що губыть беседу?

— Перерыв.

— От розумна людына, товарышу командыр! — сказал Чапа Тимофею. — Не знаю, хто його навчав, а выйшло добре. Я до такого вчителя из своей хацапетовки хоч на край света сходыв бы.

— Ты не увиливай, — сказал Ромка, возникший, как черт из табакерки. — Объясни людям, куда столько народу ходило просраться.

— Грубый ты человек, Рома, — сказал Чапа. — А все от темноты твоей. К сведению: е така наука — физиология. Вона стверджуе: колы людына опорожняеться — просвiтляються мозги. И зъявляються думки; если по-простому — соображения. Котрыми треба тут же поделиться, iнакше спортишь пищеварение. И от сыдять воны рядочком, пiд забором, як куры на насесте, и продовжують застольну бесiду.