Игорь Акимов - Дот

Трудилась она хорошо, и хотя не богато получала, никуда б она не стронулась из родных мест, когда б не висела над нею память о покойнике-муже. Чуть не то — так и жди, что какая-нибудь подлая душа камень кинет. К этому она так сяк притерпелась, да сердце за Саньку болело: не могла смотреть, как он тушуется. Понимала: здесь ему ничего не светит. И в начале тридцатых, в самое голодное время, когда вымирали селами и людоедствовали, добралась до станции, подсела в первый проходивший товарняк, и поехала с сыном куда глаза глядят. Долго их носило, пока не осели, как вы уже знаете, в Иванове на ткацкой фабрике. О прошлом не больно допытывались. Сама быстро вышла в люди — в ударницах числилась, красную косынку носила; и мальчик хорошо учился, потом по слесарному делу пошел. Занимался спортом, французской борьбой. В Иванове ему не было равных. Тренеры заманивали во всесоюзные турниры, сулили славу, да Саня не поддался. Ему нравилась сама борьба, как говорится — процесс, а к победам он был равнодушен. Не было в нем злости, которую только победа и могла бы спалить.

Вот так.

Жизнь у них наладилась, в доме был достаток, но тем яснее мать понимала: сына уже ничем не изменить. Что в детстве в нем сложилось, то и застыло. Опоздала она с отъездом. Что б ей раньше лет на пять!..

В погранвойсках Медведеву служилось неплохо. Поначалу, правда, было поинтересней: на самом кордоне стояли. А потом границу перенесли на запад, а их часть так и осталась в прежних местах — охраняла стратегически важные объекты. Кто спорит — дело нужное и ответственное, но по сравнению со службой на самой границе это был курорт.

Медведев старался. За ним не числилось провинностей, он был «ворошиловским стрелком», первым по боевой и строевой подготовке, и конечно же — победителем на всех турнирах по борьбе; даже в Киев его возили. Другой на его месте давно бы в сержанты вышел, и уж по крайней мере всегда был бы на виду, всегда считался бы образцом. Однако с Медведевым происходило обычное: ему отдавали должное — но не более того. Разумеется, если бы он захотел — он бы выдвинулся. Но в том-то и дело, что такая перспектива его не привлекала. Скажем так: он не заглядывал в завтрашний день. А если каждый день живешь в том дне, в котором живешь, отпадает необходимость ставить какие-то цели, к чему-то тянуться. Его устраивало то равновесие, в котором он жил. Его не теребили, не требовали от него большего, чем он свободно, без принуждения отдавал. Никто не лез к нему в душу. Чего еще пожелать!.. Никто не знал о его другой жизни — в Париже шестнадцатого века, которого он не покидал уже без малого десять лет, и пока не собирался этого делать; ведь только там он бывал по-настоящему счастлив. В том Париже — и рядом с матерью. Очевидно, он правильно выбрал свою лестницу.

Отец Варфоломей все еще держал его за плечо. Ощущение было такое, что батюшке необходимо опереться. В первое мгновение Саня непроизвольно напрягся, но уже в следующее опомнился: ведь это же отец Варфоломей! — и расслабил плечо.

Проблемы выбора для Сани не было. Уже тогда социальная лестница его не привлекала. Ничем. Тут отец Варфоломей дал промашку. Возможно, если бы не всенощная, если бы голова была посвежей, если бы интуиция от усталости не уснула, оставив на хозяйстве разум, который обожает пользоваться банальностями, — тогда (даже не возможно, а наверное) отец Варфоломей рассуждал бы с Саней только о самом главном — о душе. Не уравнял бы Саню с другими молодыми людьми, исполненными государственной пропагандой по одной колодке. Кстати, этих молодых людей отец Варфоломей видел только со стороны, на улице; никто из них не захаживал к нему в церковь, никто не делился своими сомнениями. Очевидно, сомнений у них не было, а если и появлялись, то такие мелкие, что их под силу было решить секретарю комсомольской ячейки. Это вовсе не означает, что Саня был лучше их. Нет. Просто он был другой. И таких, как он — других — было тоже много, но все они старались не выдавать свою сущность, шагали в ногу с правильными, твердыми, прямыми. Чем еще больше уродовали свои души. Саня отличался от них тем, что — тоже шагая в ногу со всеми — только присутствовал. Для остроты можно было бы сказать так: Саня был хорош во всем, безукоризненно соблюдал все правила игры только для того, чтобы быть незаметным. Чтобы ему не мешали жить (внутренней жизнью) по собственному усмотрению. Чтобы быть свободным… Красивый поворот? Несомненно. Однако — увы — далекий от истины. Все-таки в момент этого разговора с отцом Варфоломеем парнишке было всего четырнадцать. Хорошо исполнять все, что делаешь, его приучили еще с бесштанного детства. А мимикрия… Мимикрия была неосознанной. Тоже выработанной прошлой жизнью — и все же неосознанной. Так что напрасно отец Варфоломей спонтанно затеял этот разговор. Усталость, усталость… На какой-то момент отец Варфоломей забыл, что душа непостижима разумом. Даже собственная душа. Начинаешь с нею разбираться, пытаешься это облачко преобразить в состояние прозрачного кристалла (дальше незачем продолжать: ведь это опять о вивисекции, о судьбе препарированной лягушечки)…

За свою пока недолгую жизнь Саня столько натерпелся, столько видел смертей, что уже знал, как это просто. Знал, что жизнь тела — это еще далеко не все. Его вряд ли можно было чем-то напугать. И доведись ему стоять перед расстрельной командой — ему бы не пришлось собираться с силами, чтобы сохранить лицо. Он уже столько раз это пережил — все в том же Париже — со своими друзьями! Во всякую пору дня и во всякую погоду. Чаще бывало серо, накрапывал дождь (сейчас — в доте — Медведев не мог припомнить: а попадал ли д’Артаньян в «Трех мушкетерах» — хотя бы однажды — под дождь?), но случалось и ведро. Обычно их расстреливали на краю рва, но как-то случилось и возле стены. Какой-то монастырь; д’Артаньян, как всегда, не глядел на мушкеты и до последнего мгновения болтал о пустяках; Арамис делал вид, что молится, закрыв глаза, но по его лукавой ухмылке было видно, что от Бога он пока далеко; Атос, чтобы убить время, разглядывал дырку на когда-то замечательной перчатке из английской кожи. И только Портос слушал болтовню д’Артаньяна. Он похохатывал, морщил нос и подначивал расстрельную команду. Но ни одного залпа Саня не помнил. Поэтому и не представлял, с какой болью свинец дробит кости ребер и грудины. Возможно, залпов и не было, скажем, из-за помилования. Но это вряд ли. К жизни — особливо к чужой — относились без пиетета. С врагами не церемонились. Действовали по принципу: самый лучший враг — это мертвый враг. А помилование по мягкости души или из гуманных соображений — это уже потом писатели придумали. Правда, сами эти ребята вряд ли смогли бы прирезать сдавшегося врага. Может быть — именно в этом все дело?..