Альфред Андерш - Винтерспельт

Черчилль

«п.-м. (премьер-министр, то есть Уинстон Черчилль. — Авт.) вопреки обыкновению не в форме и весьма мрачен. Однако боевой его дух, как всегда, на высоте; он сказал, что, будь он немцем, он заставил бы свою маленькую дочь подложить первому попавшемуся англичанину бомбу под кровать; своей жене он посоветовал бы подождать, пока какой-нибудь американец не

наклонится над умывальником, и как следует дать ему скалкой по голове, а сам лежал бы в засаде и стрелял без разбора в американцев и в англичан. (Arthur Bryant. Triumph in the West. 1943–1946 [4] Артур Брайан т. Победа на Западе. 1943–1946 (англ.). . С использованием дневников и автобиографических записок фельдмаршала виконта Алана Брука. Лондон, 1959. Запись Алана Брука от 2.11.1944.)

Красная Армия

Разделял ли майор Динклаге заботы командующих группами армий и армиями, а также тяжелые переживания участников заговора 20 июля, вызванные опасностью советского плена, прояснить сегодня уже невозможно, как, впрочем, и многое другое в потускневшем от времени образе этого сложного человека. Известно лишь, что он ни дня не находился на Восточном фронте и неизменно пускал в ход все рычаги, чтобы предотвратить отправку в Россию, и что это ему всегда удавалось благодаря ссылке на развивавшийся с 1942 года артроз правого тазобедренного сустава, подтверждаемый соответствующими справками, которые выдавались военным врачом. Это тем более примечательно, что обычно он всегда отклонял любые попытки как-то принять во внимание его болезнь. Открытым остается вопрос, указывает ли такое поведение на какую-то принципиальную черту характера Динклаге, на заложенную в нем склонность проявлять себя с загадочно-противоречивой стороны — как это, например, имело место при его роковой встрече с Шефольдом, — или на его политические убеждения, или, может быть, на его чисто эмоциональную неприязнь к солдатской жизни на Восточном фронте. Возможно, что определенную роль играли все три названных мотива, вместе взятые.

С Красной Армией он соприкоснулся лишь в Винтерспельте, да и то в столь ранний час, что не мог точно распознать, действительно ли это русские, потому что было еще темно, когда они проходили по деревенской улице. С тех пор как Динклаге был в Винтерспельте, он наблюдал за ними почти каждое утро. Он стоял, опершись на палку, у окна канцелярии, где — дабы не нарушить инструкцию по светомаскировке — нельзя было зажигать лампы. Поскольку он регулярно просыпался около четырех и из-за болей в тазобедренном суставе уже не мог спать, одним из способов убить время, пока в штабе батальона не начнется жизнь, стало для него наблюдение за тем, как русские идут на работу в крестьянские дворы. Под охраной двух солдат из ландштурма, пожилых людей с винтовками через плечо, они довольно плотной колонной появлялись справа, со стороны холма под названием Хельд. Они расходились по дворам, два человека в каждый, направо и налево, так что колонна становилась все меньше. Когда она доходила до двора Телена, находившегося напротив того дома, где разместился штаб батальона, в ней оставалось всего человек десять. Эти русские принадлежали не к депортированному гражданскому населению, а были обычными военнопленными. Их разместили в сарае на холме. Динклаге отметил, что на ногах у них вместо ботинок грубые деревянные башмаки и портянки, обмотанные веревками. Шинелей у них, по-видимому, не было. Динклаге спрашивал себя, как они в такой одежде продержатся зимой. То, что у Динклаге мелькала подобная мысль, означало, среди многого другого, и следующее: он предполагал, что война протянется всю будущую зиму.

Двое пленных, работавших у Телена, прошли к дому. Когда они открыли дверь, на какой-то миг стало видно, что в доме горит свет. Сразу после этого луч света мелькнул снова — обе дочери Телена или одна из них вместе с Кэте Ленк вышли из дому и взялись за работу во дворе, загромыхали молочными бидонами, стали качать воду.

Штабс-фельдфебель Каммерер, как-то утром подойдя к Динклаге и тоже поглядев в окно, объяснил, что происходит. «Сейчас иваны завтракают, — сказал он, — а девицы начеку. Если часовой придет проверять, одна его задержит, а другая побежит в дом и прогонит парней в амбар». «Ах, вот как!» — Динклаге засмеялся. «Дело в том, что крестьянам запрещено подкармливать русских, — пояснил Каммерер, — но никто с этим не считается». Судя по всему, он не одобрял смеха Динклаге. «Русские жрут не хуже самих крестьян». «Ну, Каммерер, — сказал Динклаге, — вы себе представляете, что они получают там в своем сарае? А потом им целый день приходится выполнять тяжелую работу. Надо же крестьянам как-то их поддерживать».

«Господин майор, — сказал штабс-фельдфебель упрямо, — иваны жрут такое, о чем наши солдаты и думать забыли. Яйца, сало, масло». «И все же, Каммерер, — предупредил Динклаге, — по этому поводу никаких рапортов!» «А я и не собирался, господин майор», — сказал Каммерер.

В обращении со штабс-фельдфебелем Динклаге был энергичен, приветлив. Между ними никогда не возникало трений. Главное — тотчас отреагировать, если этот малый вновь обнаружит образ мыслей, характерный для умалишенных. Каммерер состоял в партии, но, судя по всему, в 1944 году он уже не рассчитывал извлечь из этого пользу.

Военные и крестьяне

В самом штабе жил только Динклаге. Все прочие штабисты квартировали у крестьян. Каммерер был внимательный наблюдатель. Уже на третий день их пребывания в Эйфеле он сказал Динклаге: «Здешние крестьяне нас не жалуют». В подтверждение он привел слова старого Телена, который, когда Каммерер в какой-то связи обратился к нему и сказал: «Вы как немецкий крестьянин…»-тут же его прервал и заявил: «Я не немецкий, я эйфельский крестьянин». И Динклаге, сам родом с Эмса, подумал о том, не стоит ли этому выходцу из Тюрингии и протестанту, с мундира которого в один прекрасный летний день в Дании исчез партийный значок, прочитать лекцию о некоторых особенностях строго католических крестьянских районов, но потом решил, что не стоит. Он ограничился тем, что предупредил возможный донос со стороны Каммерера, сказав ему: «Ну, пока старик говорит такие вещи только вам, он еще не рискует головой». Он знал, что может положиться на преклонение Каммерера перед субординацией: Каммерер никогда не предпринял бы ничего, что, по его предположению, могло не понравиться непосредственному начальнику.

Игра в тайну

— Но я надеюсь, ты не станешь доверяться ему, когда речь пойдет о твоем плане, — сказала однажды Кэте Ленк майору Динклаге. — Тогда его готовности к повиновению тут же придет конец. Если ты только намекнешь Каммереру, ты пропал.

Динклаге, не привыкший получать тактические советы от женщины, коротко ответил: