Дальтон Трамбо - Джонни получил винтовку

Однако таких, как он, немного. Немного на свете ребят, о которых врачи могут сказать: посмотрите, вот последнее слово нашей науки, вот наш триумф, вот самое великое, чего мы добились, хотя кое-чего мы добивались и раньше. Перед нами человек без ног и без рук, без ушей и глаз, без носа и рта. Но он дышит и ест, он жив, как всякий другой. Для докторов война — просто раздолье, широчайшее поле деятельности, а он, Джонни, счастливчик, он извлек наибольшую пользу из всего, чему они научились. Впрочем, одного они так и не сумеют сделать. Хоть им и удалось затолкать его обратно в материнскую утробу, но вот вытащить его оттуда они уже не смогут. Он здесь навеки. Все, что у него отнято, — отнято навсегда. С этим надо свыкнуться. Постараться поверить, а когда это уляжется в голове, успокоиться и подумать о дальнейшем.

Иной раз прочитаешь в газете про человека, которому выпал самый крупный лотерейный выигрыш. Купил человек один-единственный билет и разом отхватил целый миллион. Просто не верится, что кому-то так повезло, когда шансов, в общем-то, почти никаких. И все-таки это факт. Ты-то сам, разумеется, никогда бы и не мечтал о таком выигрыше, даже если бы и рискнул приобрести билет. А тут все наоборот: он проиграл миллион, проиграл одним махом.

Прочти он про себя в газете, — наверняка не поверил бы, даже зная, что так оно и есть. Да и вообще не подумал бы, что с ним может случиться такое. И никто этого не думает. Но с этой минуты он готов поверить во что угодно. Пусть всего один шанс против десяти миллионов, все равно — именно этот шанс обязательно сработает. Так с ним и получилось. Самый крупный проигрыш достался ему.

Он начал понемногу успокаиваться, мысли стали более ясными и связными. Надо было их как-то упорядочить, как-то разобраться в мелких неприятностях, выпавших на его долю в придачу к большим. Где-то у основания горла саднило, словно прилип какой-то струп. Слегка поворачивая голову вправо, а затем влево, он чувствовал натяжение струпа. Он также чувствовал, как ноет лоб, будто стянутый веревкой. Непонятно, откуда здесь эта веревка и почему она натягивается, когда он шевелит головой, чтобы ощутить ссадину на шее. А дыру, что была теперь его лицом, он совсем не ощущал, и над этим тоже стоило задуматься. Он лежал, поворачивая голову вправо и влево, чувствовал, как сдавливает лоб веревка и при этом натягивается струп. Наконец он понял, в чем тут дело.

Они прикрыли ему лицо маской и закрепили ее вокруг лба. Маска была, по-видимому, сделана из какого-то мягкого материала, но ее нижний конец прилип к ране там, где она еще не затянулась. Теперь все ясно. Они наложили ему на лицо квадратный лоскут материи, оттянули до самого горла и плотно забинтовали, чтобы медсестра была избавлена от тошнотворного зрелища. Очень заботливо с их стороны.

Но сейчас, когда он понял назначение маски и то, как она устроена, струп уже перестал тревожить его, только раздражал. Еще мальчишкой он никогда не мог оставить в покое ни одной царапины. Вечно их расковыривал. И сейчас, покачивая головой, он натягивал бинт и бередил струп. Но сдвинуть маску или содрать болячку не мог. Желание сделать это стало настоящей манией. И не то чтобы маска, задевая рану, причиняла боль. Вовсе нет. Но все это беспокоило, и ему не терпелось испытать свои силы. Если он сможет сдвинуть маску, значит, на что-то еще способен.

Он пытался вытянуть шею, чтобы маска отлипла от живого мяса, но не мог как следует вытянуть ее. Всю свою энергию, физическую и умственную, он сосредоточил на этой крохотной задаче. Одна попытка следовала за другой, и в конце концов он убедился — маски ему не сдвинуть. Такая малость — клочок материи присох к коже, и все усилия тела и мозга не в состоянии сдвинуть его хоть на миллиметр. Да это же еще хуже, чем находиться во чреве матери! Ребенок там хотя бы может брыкаться. Может поворачиваться в этом своем темном и влажном обиталище. Но попробуй брыкнись, если у тебя нет ног, попробуй молотить кулаками, когда ты безрукий. Как же повернуться, лишившись этих рычагов? Он попытался перекатиться с боку на бок, но мышцы в обрубках ног не повиновались, а руки были отняты так высоко, что и плечи ни на что не годились.

Он перестал думать о струпе и маске и стал изобретать способ повернуться. Ему удавалось слегка раскачать себя, но не больше. Может, тренируясь, он укрепит спину, бедра и плечи, подумал он. Может, через год, или пять, или двадцать лет он окрепнет, сумеет раскачиваться все сильнее и сильнее. И тогда наступит долгожданный день, и — гоп-ля! — он перевернется на живот. Да, но если это будет стоить ему жизни? Ведь трубки, вставленные в его легкие и желудок, сделаны из металла, и вдруг под тяжестью его тела одна из них проткнет какой-нибудь жизненно важный орган. Если же эти трубки мягкие, скажем, резиновые, то, перевернувшись, он может зажать их и задохнуться.

Но пока что результатом всех его ожесточенных усилий было лишь слабое раскачивание, он обливался потом, а от острой боли кружилась голова. Ему двадцать лет, а у него нет сил даже повернуться в постели. Да ведь он в жизни не болел и дня. Всегда был сильным и здоровым, запросто поднимал ящик с шестьюдесятью буханками хлеба по полтора фунта каждая, легко вскидывал этот ящик на плечо и ставил на конвейер высотой в семь футов. И так каждую ночь, и не раз, а сотни раз, и его плечи и бицепсы были тверды, как железо. А теперь он мог лишь слабо шевелить культями ног и чуть-чуть раскачиваться, точно ребенок, убаюкивающий сам себя.

Внезапно он почувствовал сильную усталость. Притихнув, он лежал и размышлял еще об одной своей ране — ее он обнаружил позже. Рана была в боку — небольшая, но, видимо, незаживающая. Культи его ног и рук зажили, на что ушло, вероятно, немало времени. И за все это время, за долгие недели и месяцы его призрачного кочевья между жизнью и смертью, рана в боку так и оставалась открытой. Он это заметил не сразу, но, заметив, ощутил в полной мере. Бинт был влажный, и влага сочилась тоненькой струйкой вдоль левого бока.

Он вспомнил, как навещал Джима Тифта, лежавшего в одном из военных госпиталей Лилля. Джим лежал в палате, куда поместили ребят с незаживающими ранами. Иные из них гнили там заживо месяцами. В палате пахло как от трупа, на который вдруг натыкаешься в разведпоиске, — труп давно разложился, стоит ткнуть ботинком, как он разваливается и вверх, словно облако удушливого газа, поднимается гнилостный запах мертвой плоти.

Пожалуй, это хорошо, что у него нет носа. Очень уж неприятно лежать и вдыхать запах собственного разлагающегося тела. Эдак и есть не захочешь. А так ничего. Его регулярно кормили, и он чувствовал, как в брюхо проскальзывает пища, которой его заправляют. В общем, с питанием все было в порядке, а вкус пищи его теперь не интересовал.