Марио Ригони Стерн - Сержант в снегах

— Ты двадцать седьмой! — говорит он.

— Устали, Ригони, да? — спрашивает лейтенант. — Если хотите отдохнуть, располагайтесь, где вам удобнее.

Я залезаю под стол у стены и лежу там, сжавшись в комок. Весь день и всю ночь пролежал я так под столом, слушая голоса друзей и глядя, как движутся ноги по утрамбованному земляному полу.

Утром я вылезаю из-под стола, и Тоурн приносит мне в крышке котелка кофе.

— Тоурн, старина. Это ты, правда? А где остальные? — спрашиваю я.

— Здесь, — отвечает Тоурн, — идем. Взвод, наш взвод пулеметчиков…

— Но где же они, Тоурн?

— Идем, сержант.

Я радостно подзываю к себе Антонелли, Бодея и других.

— А Джуанин? — спрашиваю я. — Где Джуанин? Они молчат. «Вернемся мы домой?» Снова спрашиваю о Джуанине.

— Убили его, — отвечает Бодей. — Вот его бумажник.

— А остальные? — спрашиваю я.

— С тобой нас всего семь, — говорит Антонелли. — Семь вместе с тобой, из всего взвода. А вот у него, — он показал на Бозио, — перебита нога.

— А ты, Тоурн? — говорю я. — Покажика руку.

Наступила весна. Мы шагали по дорогам много дней подряд, такая уж была наша судьба — шагать. И вдруг заметил, что снег начал подтаивать, а на дорогах, по которым мы шли, образовались лужицы. Солнце пригревало все сильнее, и однажды я услышал пение жаворонка. Жаворонок приветствовал весну. Мне захотелось улечься в зеленой траве и слушать, как посвистывает ветер в ветвях деревьев, как журчит вода между камнями.

Мы ждали поезда, который должен был отвезти нас в Италию. А находились мы тогда в Белоруссии, возле Гомеля. Наша сильно поредевшая рота расположилась в деревне на опушке леса. Чтобы добраться до этой деревни, нам пришлось долго шагать через раскисшие от талого снега поля. Места эти славились своими партизанами, и даже немцы не решались сюда заходить. Они послали нас. Староста сказал, что мы должны разместиться по одному, по двое на каждую избу, иначе местным жителям трудно будет нас накормить. Изба, в которой меня приютили, была чистая, светлая, и жили в ней простые и еще не старые люди. Я устроил себе лежанку в углу у самого окна. Так и пролежал все время на соломе. Целыми часами лежал и глядел в потолок. После полудня в избе оставались только девочка и младенец. Девочка садилась около люльки. Люлька была подвешена к потолку на веревках, стоило малышу заворочаться, как она начинала покачиваться, словно лодка на волнах. Девочка сидела рядом и пряла. Я смотрел в потолок, и жужжание веретена казалось мне шумом воды в гигантском водопаде. Иногда я смотрел на девочку, следя за ее работой. Проникавшее сквозь занавески мартовское солнце золотило пряжу, а веретено сверкало тысячами огоньков. Частенько ребенок принимался плакать, и тогда она тихонько покачивала люльку, что-то напевая.

Я слушал и молчал. К ней приходили подружки из соседних изб. Приносили свои прялки и работали вместе. Переговаривались между собой, но вполголоса, словно боялись Меня потревожить. Голоса звучали нежно, а жужжание веретен для меня было лучшим лекарством. Иной раз они пели, «Стеньку Разина», «Наталку-Полтавку» и старые хороводные песни. Я часами глядел в потолок и слушал. Вечером звали меня поужинать. Ели всей семьей из одного котелка — вдумчиво, с религиозной торжественностью. Возвращались мать, отец, сын. Отец с сыном приходили только к вечеру и оставались в избе недолго, то и дело выглядывали в окно, а потом уходили вместе и возвращались лишь на следующий вечер. Как-то они вообще не пришли, и девочка всю ночь проплакала. Вернулись они под утро… Малыш спал, тихонько покачиваясь в деревянной люльке, подвешенной к потолку. Через окно в комнату заглядывало солнце, окрашивая пряжу в золотой цвет, а веретено сверкало тысячами искр. Его жужжание казалось мне шумом водопада. И в этом шуме голос девочки был тихим и нежным.

Преблик (Австрия), январь 1944 — Азиаго, январь 1947

С этого момента автор часто называет землянку «берлогой», — здесь и далее примечания переводчиков.

В переводах сохранено употребление автором русского слова

«Отважные» — солдаты ударных частей итальянской армии тех лет.