Олег Сидельников - Пора летних каникул

Глеб все понял. Он ушел, покачиваясь, а мы с Вилькой принялись обливать ее водой; я не успевал бегать к «журавлю» и обратно. Но она все не приходила в сознание, только дышать стала глубже, с присвистом.

Вернулся Глеб с синими командирскими галифе.

Мне хотелось орать от бессильной злобы, Глеб и Вилька — я понял — испытывают то же самое.

Наконец мы надели на нее галифе. А полчаса спустя она открыла глаза — светло-голубые, с сумасшедшинкой.

— Не бойся, девочка, — сказал Глеб, — мы свои. Батальон пробивался на Восток. Катя шла с нами и все молчала. Как-то после очередного боя она вытащила из кобуры убитого офицера парабеллум, поднесла его к виску и нажала гашетку. Глеб опередил ее на миг, ударив по руке:

— Ты что? К чему это?! Могла ты попасть под трамвай? Могла. Отрезало бы тебе ногу… Вот и все. Несчастный случай. А мы тебя любим. Понимаешь, любим. По-честному.

— Честное слово, Катюша, — подтвердил Вилька. А я промолчал.

И она промолчала.

На речушке Синюхе нас снова прижали. Танками.

Старшина Могила сделал, что мог. Один танк он сжег горючкой, а под второй не то что бы бросился: просто ему не хватило времени отползти, и он очутился под танком со связкой гранат.

Мы опять оторвались от немцев.

Маленький квадратный боец узбек Ханазаров плакал и ругался на своем языке. Вилька услышал и заговорил с ним. Мы с Глебом рты разинули. Ну что за Вилька! Просто черт его знает, что за человек!

— Вилька! — заорал на него Глеб. — В чем дело? Сколько можно?

— А что такое, мальчики? Что вас удивляет?

— Почему ты говоришь по-узбекски?

— Странный вопрос. Я — узбек. Почему же мне не говорить по-узбекски?

Ханазаров пришел в восторг. А мы совсем обалдели. Узбек!

— А немецкий откуда знаешь? — не унимался Глеб.

— Я и английским немного владею..! Ай эм глэд ту си ю. Ай вери вери сори, что сбиваю вас с панталыку.

Батальон к вечеру вошел в небольшую деревушку. Глеб, Вилька, я и Катя постучались в хату. Открыла нам аккуратненькая старушка. В блеклых глазах ее была откровенная жалость. Старушка сказала, что «герман пишов стороной» и предложила «поснидати». Добрая старушка. Зато «чоловик» ее оказался сущим извергом. Он сидел на скамейке и смотрел на нас волком.

— Дедушка, — подхалимски улыбнулся Вилька, — чего такой сердитый?

— Бис тебе дедушка! — окрысился старикан. — Скильки вас! И уси тикают, хвороба на вас, щоб вам повылазило.

Он тяжело поднялся, проковылял к расписной укладке.

— Бачишь? — на его заскорузлой ладони матово светились два георгиевских креста.

— Бачу, — подтвердил Вилька. — А это бачишь? — он тронул пальцем «Знак Почета» на гимнастерке Глеба. — А это бачишь? — и вытащил из нагрудного кармана орден Красного Знамени.

Старик смягчился.

— Сидайте, — буркнул он. — Зараз снидать будемо, яишню.

Ели мы — за ушами трещало. А Катя была как мертвая.

— Кушай, Катенька. — Глеб не просил — умолял. Мне стало больно. Теперь дружбе конец. А может, мне все это показалось? Нет, Глеб… Впрочем, может, он просто ее жалеет… А Вилька! До этого орден в кармане носил, стеснялся. А сейчас орден навинтил на гимнастерку. И языком стал меньше молоть. Один я, как последний дурак, смущаюсь и вообще…

— Ешь, Катюша, — повторил Глеб.

— Зачем? — она вдруг посмотрела ему прямо в глаза, и Глеб, не выдержав, опустил ресницы. — Жалеете?! Не надо мне никакой жалости! — Катя почти кричала. — Не надо! Что вы понимаете… Что у вас в жизни было?

Катя закрыла лицо ладонями и разрыдалась.

Мы сидели, не зная, что делать. Шальной Вилькин глаз то вспыхивал, то потухал. А мне хотелось надавать Глебу по физии: это он ее расстроил. Мы немного успо-4 коили Катю.

Она была совсем девочка, бесхитростная и милая. Хорошая такая. Когда она рассказала нам о себе, мы поняли, что действительно ничего еще не видели в жизни. Того, что она пережила, на десятерых хватит. Отца, военного врача, бомбой в госпитале убило. Мать с ума сошла. Катя пристала к воинской части, стала санинструктором. Попала в окружение. Она видела младенцев с разможженными головами, истерзанных красноармейцев, повешенных стариков. А ее взяли в плен. Катя защищала раненых, как могла. Но она не оставила для себя последнего патрона. Ей все казалось, что патронов в обойме много. И к тому же так хотелось, чтобы фашистов было еще одним меньше.

И они взяли ее, те, что вечером, прикрывшись танками, навалились на нас с севера.

— Катя! — не сказал — простонал Глеб. — Не надо… Не надо больше. Ни слова.

— Не надо, — она горько усмехнулась. — Тебе даже слушать противно. А мне… Как же мне жить… Ведь я мертвая. Совсем мертвая.

Если бы я был настоящим парнем, я бы схватил ее в охапку и танцевал, танцевал — до тех пор, пока голова звоном не изошла. А потом — поцеловал бы. В щеку, в маленькую родинку. Но, видно, уж такой я уродился — тюфяк и рохля.

— Кончится война, — ни с того ни с сего проговорил Глеб, насупившись, — брошу к чертям цирк и пойду в институт.

— Профессором? — ничуть не удивившись, полюбопытствовал Вилька.

— Учиться буду. Стану учителем.

— Учителем?

— Ну да. Я хочу… Детей надо с малых лет учить ненавидеть. Всех тех… — он не договорил.

Слова его все мне раскрыли. Если Глеб, звезда циркового манежа, решил бросить любимую работу! Слепой и тот увидит, что он… Впрочем, при чем тут слепой.

— Эх, ребята-ребята, — вздохнула Катя, в глазах ее блеснули слезы. — Вы совсем дети. Это вас надо воспитывать.

— Нас уже воспитали, — это сказал я. Сказал тонким голосом, как-то по-петушиному. Я сам удивился своим словам. Честное слово, я здорово сказал. Нас действительно здорово воспитали. Не только в школе. На уроках нам объясняли, какой хороший человек был Маркс. А я и не сомневался в этом. Я только удивлялся, почему у него такая большая борода. И однажды спросил об этом преподавателя обществоведения.

Преподаватель опешил. Потом нашелся — выставил меня из класса. За хулиганство. Очень остроумно, ничего не скажешь. Но он совсем пал в моих глазах, когда вызвал отца и сказал ему так, словно произносил надгробную речь:

— У вашего сына скептический взгляд на действительность. В наши дни, когда… — Тут он неизвестно почему заговорил шепотом — Вы… ваш сын… Имейте в виду, я не хочу иметь неприятностей. Мой долг…

Папа заверил его, что вышибет из моей головы скептический взгляд на действительность. А я удивился и расстроился.

Папа объяснил:

— Потом все поймешь. А язык держи за зубами. Понял?

Понял, не понял, но больше сомнительных вопросов не задавал. Сам кое-как разбирался. Учителя учили нас любить и ненавидеть. Мы гордились Александром Невским, Мининым и Пожарским. Немного обижались на Кутузова, который не хотел взять в плен Наполеона, и восхищались Суворовым. Герои гражданской войны поражали наше воображение.