Олег Сидельников - Пора летних каникул

Мы, однако, не ушли. Не было такого приказа — уходить. Мы оставили свой пулемет в запасном окопчике.

В вечернем небе вспыхивали тусклые звезды. То и дело кометами взвивались немецкие ракеты, изредка рушили тишину автоматные очереди. Вилька и Глеб сидели на дне окопчика, а я привалился возле «максима» — раненая рука ныла. Укачивал руку, как ребенка, но она не унималась.

— Не нравятся мне эти добровольцы, — сказал Глеб хмуро.

Вилька качнул головой:

— Брус — заячья душа. Злобный он, жестокий. Все трусы жестокие. Знал я одного типа по кличке Левка Фантик. По квартирам работал. Что ни ходка — мокрое дело. Боялись его все, даже урки. Зверь — не человек. Однажды, когда Фантик в Баку гастролировал, встретил он меня на Большой Морской, пьяный в стельку.

Я, конечно, сдрейфил. Кто знает, что ему на ум придет. Еще пришьет за милую душу. От такого всего жди. А он ухватил за руку — идем, мол, кутить — и все тут. Что делать? Плетусь рядом с ним, как овечка. Вышли на набережную, а тут на нас — милиция. Я, как и полагается, ручки вверх — и никаких гвоздей. Ну а Фантик-одного ножом, другого… Еле взяли. На суде прокурор спрашивает: «Подсудимый, вам инкриминируется пять ограблений квартир, сопряженных с тягчайшим преступлением — убийством. И во время ареста вы тяжело ранили сотрудника милиции, а помогавшего ему прохожего, у которого, кстати говоря, четверо детей, лишили жизни. Чем можете объяснить вашу звериную, патологическую жестокость?»

Так знаете, что ответил ему Фантик? Стоит бледный, как снятое молоко, дрожит, как малярик.

«Трус я, гражданин прокурор. От этого все. Другие, которые покрепче, возьмут барахлишко, хозяев повяжут, и порядочек. А мне жутко: вдруг как опознают! Лучше уж им не жить. Трус я, гражданин прокурор».

Вилька умолк.

— Ты это к чему? — осторожно спросил Глеб.

— А к тому… Здорово мне Брус Левку Фантика напоминает. Я еще тогда Фантика вспомнил… когда вы мне про расстрел рассказывали и как Брус обвинительной речью закатывался. Я бы сам тех гадов как миленьких кокнул. Я таких ненавижу. А Брус… он их не ненавидит — он радуется, что это не его к стенке.

— Ну а про Кувалду что скажешь? — поинтересовался я.

— Одного поля ягода. В гражданке небось громче всех за Советскую власть глотку драл. Мне, ребята, один знакомый, образованнейший, между прочим, человек, гениальный совет дал: «Милый отрок, нет омерзительней человека, чем тот, который с пеной у рта доказывает, что он больше католик, чем сам папа римский».

Незаметно сгустились сиреневые сумерки. Потяжелели редкие облака. Вселенная закуталась в вуаль с блестящими бисеринками звезд. Стало прохладно и тихо. Немецкое боевое охранение изредка отбивало автоматную дробь.

Мы сидели, молчали. Каждый думал о своем. Мне хотелось сказать друзьям многое. Но я не решался. И я вздрогнул, услышав голос Глеба:

— Ребята, неужели это мы, а, ребята? Он словно подслушал мои мысли.

А Вильке все трын-трава. Так его и тянет почесать языком.

— Ты, Глеб, — говорит, — напомнил мне одного удивительного гражданина. Опоздал я однажды на футбол. Пришел на второй тайм, а на моем месте этот гражданин сидит. Его, значит, предупреждали, что место занято, а он знай свое: «Придет хозяин — уйду». Ну пришел я, молча ему билет показываю, а он мне интеллигентно так говорит: «Это вы пришли?» — «Ну, — конечно, я, — отвечаю, — кто ж еще, как не я». А он опять за свое: «А!.. А я думал, это не вы».

Чудак, не правда ли? Так и ты, Глеб: «Ребята, неужели это мы?»

— Эх, Вилька-Вилька, — с досадой сказал Глеб. — Бить тебя некому. Я же серьезно. Мы совсем другие. Не те, не прежние. Уж, на что я — в цирке вырос. У нас нравы суровые. Но если кто покалечится или разобьется, долго о нем говорят. А сейчас… Павка… Катя… А мы ни слова, все внутри держим. Помним, а не вспоминаем. Поумнели мы, что ли?

— Поумнеешь, — Вилька шмыгнул носом. — Дураками мы были, вот что. А сейчас мы не словам — поступкам верны. Слова — что… Дым. Взрослые мы стали.

Вилька оборвал себя на полуслове, прислушался — невдалеке от нас, там, где находится наш старый окопчик, раздался шуршащий шумок.

— Кто идет?! — окликнул Вилька. Шуршание прекратилось.

— Кто идет?! — повторил Вилька и на секунду посветил трофейным фонариком.

Светло-желтый лучик выхватил из тьмы фигуру Бруса, метнулся чуть в сторону — Кувалда. Оба лежали ветров на двадцать впереди своего окопчика.

— Т-ти-ише вы, — услышал я прерывающийся голос Бруса. — Чего шум подняли?

— А ну ползи назад! — Это уже Глеб вмешался.

— Чего пристали…

— Ползи, говорят, — стрелять будем.

Легкое замешательство, шепоток. Затем голос Бруса:

— Ладно, мы сейчас.

Вилька вновь посветил фонариком. Немного погодя шуршание послышалось совсем рядом, меня обдало тяжелым запахом пота.

— Ну, вот мы, — произнес зло Брус. — Чего надо?

— Валили бы отсюда подобру-поздорову, — прогундосил Кувалда. — Чего встреваете? Сказано — мы будем прикрывать отход. Выполняйте приказ.

Вилька опять посветил фонариком, присвистнул:

— Ох, товарищ капитан, а у вас в петлицах шпал нету. К чему бы это?

Надсадно матюкнувшись, Кувалда кинулся на Вильку, и в тот миг я охнул, в глазах померкло…

Сколько времени прошло, пока я вынырнул из тьмы, — трудно сказать.

Голос ротного:

— Очухался, парень. Здорово его Брус приголубил… Ну как дела, друг?

Я еле выдавил из себя:

— Ничего… горло болит. Знакомый Вилькин говорок:

— Эх, Юрка! Тут без тебя такое вывернулось!

— Не поверишь, — подтвердил Глеб.

— Брус с Кувалдой решили прогуляться к фрицам. Мы им помешали, а они обиделись, решили нас пришпилить и ходу дать. Благо пулеметная точка в сторонке… Брус — до чего же предусмотрительный человек! — и документиками красноармейскими обзавелся. А свои документики куда дел — неизвестно.

Брус и Кувалда молчали, как дохлые.

— Отпустите нас, — вдруг попросил Кувалда — Вес равно всем нам крышка…

— Все равно, — громко прошептал Брус.

Наш ротный, рябой старшина, скрипнул зубами:

— Пошли до комбата, сволочи. Прикажет — своей рукой порешу. А ну, топай!

Глеб, Вилька и я молчали. На душе было пакостно. Немного погодя раздался револьверный выстрел… другой, и сразу же — два выстрела подряд.

— Все, в дамках, — Вилька матюкнулся. Глеб кивнул:

— Собакам… Да они и собачьей смерти не заслуживают!

Послышались шаги, голос ротного:

— Смену привел, а вы до комбата шагайте.

— Не пойдем! — взбунтовался Глеб. — Рассчитаться нам надо с фрицами.

— Разговорчики.

Мы покатили свой «максим». Кто нас сменил — в темноте так и не узнали.

Дорого обошелся батальону прорыв из фашистского кольца. Те, неизвестные бойцы, оставшиеся у немецкого ручного пулемета, держались до последнего. Это были настоящие люди.