Олег Сидельников - Пора летних каникул

— И то верно, — согласился старшина. — А ежели и пробиваться, так только через своих. Наставили пушек, танков да «катюш»— не продыхнешь

Старшина подмигнул рыжему и не спеша двинулся в путь.

Минут через двадцать он уже стоял перед серой дымящейся глыбой рейхстага. Тяжелые колонны, шершавые стены рейхстага уже покрылись надписями: «С приветом. Вася Хлынов из Саратова», «Мы победили!», «Что, сука Гитлер, съел?!», «Брест — Сталинград — Берлин. Фоменко», «Ура! Победа! Люся из Севастополя», «Сержант Кокурин»… «Керчь — Сталинград — Берлин. Зверев». «Мы пришли с мечом в Берлин, чтобы навсегда отучить немцев от меча». «За кровь отца. Ивченко». «Слава русскому народу». «Русские в Берлине бывали!»…

Вокруг сновали солдаты, звенели голоса связисток, регулировщиц. Какой-то обстоятельный парень в веснушках додалбливал на граните немецким штыком фамилию «Карпенко».

Старшина постоял в нерешительности, вздохнул, прошелся около трудолюбивого веснушчатого парня, облюбовал свободное местечко и, вытащив из кармана фасонистых галифе бутылочку с краской и кисточку, аккуратно вывел:

Тщательно оглядев свою работу, старшина вздохнул, словно с его плеч свалился тяжкий груз, сдернул с головы фуражку…

Он стоял с непокрытой головой, стоял, как стоят у гроба в почетном карауле, — недвижно, сурово глядя прямо перед собой, по обветренным щекам его скатывались редкие слезы.

Рослый артиллерийский капитан с двумя рядами орденских ленточек окликнул:

— Чего загрустил, старшина?.. Друзей-товарищей поминаешь?

Капитан прищурил голубоватые глаза в ожидании Ответа, не дождался и, бросив взгляд на надпись, возле которой замер старшина, вдруг изменился в лице.

— Старшина!.. Это… ты комбат?

Рябая щека, перехлестнутая малиновым шрамом, дрогнула.

— Что?.. Вы — мне, товарищ капитан?

— Ну да! Это ты написал — «Пирожники»?

— Я.

— Их было трое?

— Так точно, товарищ капитан, — старшина провел по лбу ладонью. — А вы откуда знаете?

— Погибли на реке Ингулец, недалеко от Кривого Рога… в августе сорок первого?!.

— Ну да, километров на сорок южнее.

— Что ты, старшина, что ты! Севернее… Не узнаешь, комбат? — капитан сдернул с головы щегольскую фуражку с черным околышем и мгновенно превратился в веселого юнца с желтовато-золотистой шевелюрой. — Ну же, товарищ комбат, поднатужься.

— Комбат, — озадаченно пробормотал старшина, он даже вспотел от — волнения. — Правильно, и комбатом был… Личность ваша, товарищ капитан, уж больно знакомая, а вот вспомнить… Извините… За войну кого только не повидал.

1 Капитан схватил его за плечи, потряс.

— Юрка… Юрка я, — в голубых главах капитана блестели радостные слезинки. — А я… сразу узнал, хоть ты и того… изменился, конечно, да еще фриц на твоей визитной карточке основательно расписался.

Старшина провел безымянным пальцем по малиновому рубцу на щеке.

— Не фриц это — белофинн, собака…

— А-.а… один черт. А я, как увидел «пирожников», сразу узнал тебя… Прости, старшина, за откровенность… меченый ты. Рябой… А меня… меня узнаешь? Юрка я. Юрка!

— Юрка!.. — старшина отступил шага на два, цепко ощупал глазами юного капитана, как-то по-детски, со всхлипом, втянул в себя воздух и вдруг медведем навалился на него — Юра!.. П-пирожник… Жив, окаянный!..

— Жив, как видишь… У-у… потише, комбат, ребра переломаешь… Ну и здоров!.. Комбат, родной ты мой человечище!

Удивительная эта встреча не привлекла особого внимания любопытных. В тот день, да и много дней спустя, возле рейхстага, разбитый снарядами купол которого напоминал изувеченный шлем поверженного великана, целовались и обнимались сотни, тысячи солдат — однополчане, друзья детства, люди, скрепившие побратимство кровью, незнакомые, но родные парни, радующиеся тому, что добрались-таки они сюда, сдержали клятву; от берегов Волги ползли они на брюхе, бежали с автоматами наперевес, падали, отлеживались на госпитальных койках и опять ползли, бежали, мчались сквозь огненный смерч…

И вот они здесь. Они победили! Русские, украинцы, белорусы, узбеки, казахи, армяне, грузины, азербайджанцы, прибалтийцы, евреи, буряты и чуваши… — братья-победители. Ну как тут не прослезиться, не похрустеть друг у друга в объятиях!

— Юрка! — старшина выпустил, наконец, капитана из медвежьих объятий, вновь отступил, чтобы хорошенько рассмотреть боевого друга. — Ай да пирожник! Ни в жисть не признал бы… Плечи-то, плечи!.. Ну и махина! И личность подходящая, — он развел руками, как бы говоря: «Ну, брат, и отколол ты номерок!», добавил — Жив, значит…

Капитан рассмеялся:

— Можешь еще раз потрогать. Никакой подделки.

— А дружки?

Стрельцов промолчал, потянулся за фуражкой, забыв, что она в руке, вздохнул.

— Хорошие были ребята, — старшина замигал конфузливо, словно застыдился того, что жив, здоров, а капитановы друзья умерли — только затем умерли, чтобы остался в живых он — старшина.

Капитан сказал тихо:

— Вот что, дружище, не надо больше об этом.

— Договорились, товарищ капитан.

— «Товарищ капитан! Товарищ капитан!»— рассердился вдруг Стрельцов. — Что ты мне «выкаешь»? Противно слушать. Бывший комбат, старше меня чуть ли не вдвое, друг боевой, и на тебе!.. «Товарищ капитан».

— Так ведь субординация, товарищ…

— Ну-ну! Кстати, боевой друг, давай познакомимся, не то что имени-отчества — фамилии твоей толком не знаю. Малешин… Милешин…

— Милашин… Старшина Милашин, Иван.

— А по батюшке как?

— Иван Иванович.

— Ну, а я — Стрельцов Юрий Антонович. Или просто Юрка, бывший пирожник. Здорово вы нас тогда прозвали. И поделом. Стыдно вспомнить, как мы о пирожных мечтали. Все люди — как люди. Кто об украинском борще толкует, кто слюнку пускает на рюмку водки с палочкой шашлыка, а мы — пирожные, смешные мы были, а, Иванваныч?

— Мальчонки, особенно ты, Юрий Антоныч. Не солдат, а сущее дите. И вид такой — вроде бы мамкину… эту самую… потерял. Худой, хлипкий.

— Но-но, не увлекайся, друг.

— А на поверку вышло — геройский малец оказался. Стрельцов рассмеялся заливисто, звонко. И старшина

Милашин подумал о том, что этот рослый, светловолосый капитан годится ему в сыновья. Ну сколько Юрке лет? Двадцать, двадцать один — не больше. А лицо! Обветренное, морщинки в уголках губ. А все равно видно — юнец. До сих пор небось еще растет. Только глаза у него взрослые. Бывалые глаза.

— Слушай, Иванваныч. Ну какого рожна мы торчим здесь? Надо бы нам встречу вспрыснуть. Я ведь теперь не одними пирожными питаюсь. Как у тебя со временем?

Поехали к нам в иптап. Это недалеко. Машина у меня есть, «виллис». Зверь, а не машина. А после я тебя со всеми почестями доставлю в часть. Вы где стоите?